Метафоризация и ее роль в создании языковой картины мира
Основная задача данного раздела – показать метафору в действии, т. е. раскрыть механизмы метафоризации, приводящие к формированию новых наименований. Как известно, сам термин "метафора" используется в двух значениях–как результат и – реже – как процесс. Именно этот последний, деятельностный аспект метафоры самым непосредственным образом связан с человеческим фактором в языке: благодаря ему в языковых средствах запечатлевается все то национально-культурное богатство, которое накапливается языковым коллективом в процессе его исторического развития.
Общеизвестно, что основная функция любого тропа состоит в образовании некоторого нового понятия и любой троп как "иносказание" (в самом широком понимании этого термина) возбуждает сеть ассоциаций, сквозь которую действительность, воспринимаемая сознанием, воплощается в языковой форме. Ассоциации, возбуждаемые в процессе формирования тропов - метафоры, метонимии, гиперболы и т. п., дают основание, усматривая сходство или смежность между гетерогенными сущностями, устанавливать их аналогию, и прежде всего между элементами физически воспринимаемой действительности и невидимым миром идей и страстей, а также различного рода абстрактными понятиями, создаваемыми разумом в процессе "восхождения" от умозрительного, абстрактного представления о действительности к конкретному ее постижению.
мира, данного в непосредственных ощущениях. Так, пространственные координаты осмысляются как высокое или низкое в человеке, то, что впереди осознается как будущее, а оставшееся позади-как прошлое: проявление, благородного начала обозначаются посредством прилагательного высокий (высокие чувства, стремления, помыслы), недобрые замыслы обозначаются как низкие и низменные (низменные чувства, низкие побуждения, мысли); ориентация вправо мыслится как "истинный" путь - праведный или правильный, как правда; верх воспринимается как кульминация некоторого (обычно приятного) состояния (быть на верху блаженства, на седьмом небе, в зените славы), а низ - как символическое пространство "грехопадения" (ср. готовность провалиться от стыда, сквозь землю, ср. также низвергнуть, низложить, опускаться на дно жизни и т. п.). Как пишет Вяч. Вс. Иванов, "физическая ориентация человека в мире служит основой для того описания мира, которое закреплено в языке" [Иванов, 1976, 29].
"наивная картина мира", которая находит выражение в самой возможности мыслить явления природы или абстрактные понятия как "опредмеченные" константы, как лица или живые существа, обладающие антропоморфными, зооморфными и т. п. качественными, динамическими и ценностными свойствами, например: рус. Дождь идет, hcm. es regnet, англ. It is raining; ср. также: Червь сомнения подтачивает его волю; Сомнение гложет меня;Радость охватила мою душу; Он настоящий медведь и т. д. [подробнее см.: Гачев, 1967; Давыдов, 1982; Телия, 1981].
"человек - мера всех вещей". Этот принцип проявляется в создании эталонов, или стереотипов, которые служат своего рода ориентирами в количественном или качественном восприятии действительности. Так, в русском языке слово бык служит и для обозначения здорового, мощного человека, но обычно мужчины, а не женщины или ребенка, отсюда невозможность выражений *Маша здорова как бык, *Ребенок здоров как бык; осел употребляется для характеристики упрямства человека, хотя у самого осла вряд ли такой "упрямый" норов, и т. п.
При исследовании картины мира, закрепленной в языке, в той его части, которая организована тропами и их ассоциативными потенциями, необходимо учитывать прежде всего роль каждой из разновидностей тропов, а их,, как известно, достаточно много, хотя границы между видами тропов и различного рода фигурами речи провести затруднительно1. Кроме того, при изучении закрепленного в данном языке описания мира необходимо также выявить не только общие, универсальные принципы организации невидимой действительности, но и закономерности, предпочитаемые тем или иным языком - как самим его строем, так и национально-культурным сознанием его носителей.
Указанную проблему можно решать в двух аспектах-статическом и динамическом, включенном в контекст языковой деятельности [Щерба, 1974]. Первый дает представление о языковой картине мира как результате уже свершившегося процесса. Второй решает проблему, как делается » языковой образ действительности средствами того или иного языка. Обращение к материалу одного языка лишает исследователя возможности сопоставления и выявления ярких и неожиданных контрастов и тонких оттенков, но зато это позволяет уловить характерные для данного языкового отображения тенденции, связанные с обычными для определенного языкового коллектива ассоциациями.
'Отграничение тропов от фигур речи и само разграничение тропов, в котором помимо метафоры были выделены метонимия, синекдоха, гипербола, катахреза и т. д. -всего, по данным разных авторов, от 14 видов (у Квинтилиана) до 37, -было осуществлено еще в эллинистическую эпоху после Аристотеля. Но все же наиболее употребительным и универсальным тропом признается метафора, которая, по > мнению Квинтилиана, служит "для поражения ума, сильнейшего означения предметов, более наглядного представления того, о чем идет речь" [подробнее см.: Жоль, » 1984, 54-62].
создания генеративной теории метафоры - необходимостью, которая в настоящее время осознается как у нас, так и за рубежом [см.: Жоль, 1984; Петров, 1985].
с целью наименования новой физически воспринимаемой реалии или явления либо же создания некоторого нового понятия в самом процессе его метафорического именования (ср. ножка стола, козырек крыши, где новые реалии получили лишь имя, и замораживание цен или луч надежды, где в акте метафоризации сформировались и сами новые понятия, получившие имя).
как отмечалось выше, обладает свойством "навязывать" гово- ^ ' рящим на данном языке специфичный взгляд на мир - взгляд, являю- , щийся результатом того, в частности, что метафорические обозначения, ^ "вплетаясь" в концептуальную систему отражения мира [Павилёнис, 1983, , 113-119], "окрашивают" ее в соответствии с национально-культурными традициями и самой способностью языка называть невидимый мир тем или иным способом. Тем самым языковая картина мира, в нашем понимании, во многом обусловлена явлением идиоматичное™ - как внутриязы-ковой, так и межъязыковой, но не сводится к ней, так как представляет собой тот продукт речемыслительной деятельности, который вносит семантическое членение (mapping) в действительность, уникальное для любого языка.
коллективом, который живет в определенной экологической среде, осваивая ее при сменяющихся, но характерных именно для него социальных условиях, для его культурного и гражданского развития и т. д. Тем самым язык фиксирует практически все, что принято считать национально-культурным достоянием народа - носителя языка. В,И. Ленин неоднократно указывал в разной связи, что язык не только отображает мир, но и творит его, при этом творит с отлетом фантазии, зигзагообразно [т. 29, с. 330].
Так, в наш век атом уже не рассматривается в научной картине как неделимая сущность, но в обиходно-бытовом сознании представление о неделимости атома сохраняется (до мельчайшего атома, ср. также сохранение этого представления в выражениях атомизм восприятия, атомистическая концепция и т. п.); выражения типа Солнце всходит, заходит, садится отражают эллинистическую картину мира эпохи Птолемеев, но продолжают использоваться и в наш век; представление о заходе или восходе и в наше время ассоциируется с периодами человеческой жизни, символами которой считаются звезды, отсюда - Его звезда закатилась; Он находится в зените славы и т. п.
Языковая картина мира не обязательно связана с устаревшими представлениями и не сводится к этимологическим рефлексам в значениях языковых сущностей, что характерно в основном для восприятия лингвистов, но не обычных, рядовых носителей языка. Существует много каналов, по которым происходит взаимодействие мышления о мире, языка как подспорного в этих мыслительных операциях средства и отражаемой действительности. В качестве одного из наиболее распространенных и в то же время наименее заметных проявлений этого взаимодействия можно привести случаи "опредмечивания" грамматическими средствами языка состояний, процессов и качеств (ср. надеяться и надежда, решать и решение, умный и ум и т. п.). Механизмы синтаксической транспозиции в сфере обозначения физически воспринимаемой действительности служат, видимо, только целям экономии языкового кода, выступая как "свертки" высказывания, в котором они играют роль предиката (ср.: Он бегает красиво, и это восхищает знатоков - Его красивый бег вызывает восхищение у знатоков, где ясно видна экономия речевых усилий за счет опредмечивания высказывания Он бегает красиво}. При означивании непредметных сущностей чаще всего действует транспозиция лексико-синтаксическая, которая не только меняет знак функции [Балли, 1955, 130-131 ], но и позволяет мыслить события, факты, качества и явления как некоторые аналоги предметов в невидимом мире. Так, в высказываниях twi^l Дикая злоба охватила его; То, что его авторитет лопнул, никого не удивило; Тяжелые мысли не давали ему покоя и т. д. само синтаксическое построение, в котором в позиции агента действия выступает имя, абстрактное по своему содержанию, а в качестве сказуемого-глагол, ассоциируемый с физическим действием, сама языковая организация мысли "навязывает" такую ее интерпретацию, согласно которой злость активна, она сильнее человека (охватывает его, а кроме того, может еще и мучить -душить, бесить и т. п., но ее можно и побороть, преодолеть и т. д.).
Необходимо обратить особое внимание на то, что в высказываниях типа: Прилив злости (или чувств) нахлынул на него; Сфера ее деятельности непрестанно расширялась; Горькие мысли притупились, и он погрузился в глубокий сон и т. п. - метафорические обозначения на поверхностно-синтаксическом уровне согласуются по их "буквальному" значению, а на глубинно-синтаксическом - по смыслу, соответствующему номинативному аспекту высказывания. Эти планы метафоры образуют ее вербально-ассоциативный потенциал, т. е. те связи, которые исходят и из "буквального" значения метафоры, и из ее реального смыслового результата.
Такого рода навязывание способа представления действительности и мышления о ней в определенном вербально-ассоциативном диапазоне (грамматическом, лексическом и синтаксическом), конечно же, не заслоняет истинного понимания происходящего. Однако нельзя отрицать и того (в свете сказанного выше), что язык - его инвентарь и правила комбинации - подключает к концептуальной модели мира, т. е. к его собственно понятийному [Павилёнис, 1983] отображению, и "наивную" картину мира, свойственную обиходному сознанию, а кроме того, еще и естественную логику языка2. Язык окрашивает через систему своих значений и их ассоциаций концептуальную модель мира в национально-культурные цвета. Он придает ей и собственно человеческую-антропоцентрическую - интерпретацию, в которой существенную роль играет и антропометричность, т. е. соизмеримость универсума с понятными для человеческого восприятия образами и символами, в том числе и теми, которые получают статус ценностно определенных стереотипов (к последним, например, относятся представления о лисе как о хитром животном, о камне как эталоне бесчувствия, о твердости как непоколебимости, о рабе как "образце" безволия и т. д.).
Мы не беремся обсуждать здесь гносеологические проблемы, связанные с вопросом о самой возможности национальной окраски понятий, о языковой призме, через которую преломляется видение универсума в некоторых его участках в соответствии с задаваемой языком точкой зрения на объект, а также с вопросом о том, в какой степени язык влияет на мировоззрение народа-носителя данного языка. Все эти проблемы лежат в иной плоскости, нежели предпринимаемая в данном разделе попытка рассмотреть, как языковая компетенция включается в концептуальную модель мира посредством метафоры. Однако необходимо заметить, что создавшаяся в результате такого включения языковая картина мира не дополняет, как считает ряд исследователей, некоторое "ядро" этой концептуальной системы и не служит ее "периферией" [Брутян, 1968: 1973; Васильев, 1974; Колшанский, 1975]. То, что принято называть языковой картиной мира,-это информация, рассеянная по всему концептуальному каркасу и связанная с формированием самих понятий при помощи манипулирования в этом процессе языковыми значениями и их ассоциативными полями, что обогащает языковыми формами и содержанием концептуальную систему, которой пользуются как знанием о мире носители данного языка.
Все эти составляющие языковую картину мира элементы, конструкции и ассоциируемые с ними поля представлений не просто "осколки" прежних концептуально-языковых систем или эмотивные "добавки" к бесстрастной концептуальной модели реальности. Эти средства, служащие материалом для формирования новых понятий, перерабатываются сознанием человека, творящим новые гносеологические образы элементов действительности. При этом в сфере отражения невидимого мира основной массив этих образов произведен именно при опоре на языковые сущности. Достаточно отметить, что такие, например, абстрактные понятия, как "добро", "сомнение", "решение", "воля", "долг" и т. п., не только сконструированы человеком как константы его внутреннего мира, но и получили развитие и детализацию при непосредственном участии вербально-ассоциативных механизмов. Ср., например, искоренить добро (или зло), где вскрывается осознание того, что эти сущности как бы имеют корни, т. е. что их причина достаточно постоянна (воспроизводима); в высказывании Сомнение закралось в ее душу очевидна ассоциация сомнения с чем-то затаенным, в сочетании червь сомнения-с чем-то разъедающим. Аналогичный образ можно продолжить на примере сочетаний потерять волю, воспитывать (в себе) волю (к победе), железная воля; сети заговора, цепь неудач, луч надежды, сын народа и т. д. Здесь не только метафорические обозначения, но и сами опорные наименования "проясняют" свою смысловую потенцию в данных комбинациях. И такие комбинации-не уникальные и случайные соединения: как правило, они составляют регулярные по смыслу парадигмы при опорных наименованиях. •Ср. общий смысл "место", где протекает деятельность и его выражение: поле деятельности, арена борьбы, сфера влияния, область исследования, а также на дне души, в глубине сознания и т. д. При этом ограничения в сочетании тех или иных слов обычно осмысленны. То, например, что долг не может сочетаться со словом низкий (ср. высокий долг), показывает, что это понятие включает в себя осознание обязанности делать добро как этическую норму, а то, что поступок может быть интерпретирован как низкий, но не определяется словами типа высокий, почетный и т. п., говорит об отсутствии в этом понятии связи с нравственной "высотой".
"естественная логика является теорией логической структуры предложений естественного языка и тех закономерностей, которые лежат в основе того, что понимается под правильным рассуждением, осуществляемым на этом языке (везде разрядка наша. В. Т.). Она является теорией о человеческом мышлении, а не теорией об универсуме. Если естественная логика требует семантики возможных миров, то это означает, что люди понимают вещи в терминах возможных миров, а не то, что физический универсум содержит возможные миры... Хотя естественная логика, если ее можно было бы построить, не делала бы допущений относительно того, каков универсум, она делала бы допущения о том, как человеческие существа понимают универсум" [Lakoff, 1972, 649]. Из приведенного высказывания ясно, какое большое значение придается в современных логико-философских направлениях языку, поскольку именно он "встраивается" в понятийное отображение универсума, привнося с собой и элементы языкового членения мира в само миропонимание.
Необходимо отметить также, что языковая картина мира создается красками так называемой конкретной лексики и опредмечиванием процессуальных значений, а также использованием синтаксических конструкций, изначально отображавших отношения между элементами предметно воспринимаемой действительности, в том числе и лицами как производителями физических действий. В качестве иллюстрации, дополняющей приведенные выше примеры и подкрепляющей сказанное, приведем фрагмент из научно-популярного текста, автор которого широко использует метафорические приемы с целью более тонко "отточить" смысл излагаемого:
"И антиреспубликанская пропаганда в классе, и обрамляющая фильм сцена бомбардировки... плод непосредственных детских впечатлений автора, включенных в сложную структуру ленты. Религиозное образование и окружение, неизбежные для испанца тех лет, способствовали обострению непримиримости будущего режиссера ко всякому духовному гнету, его тяги к высвобождению, которая под постоянным давлением извне приобретала сложный, внутренне противоречивый характер... Чтобы говорить о проблемах остро современных, жгучих и болезненных, необходимо было прибегать к эзопову языку и учить своего зрителя воспринимать... глубинный смысл картины" (К. Разлогов. Карлос Саура - траектория исканий. -Искусство кино. 1985. № 3. С. 116). Все выделенные курсивом в данном отрывке слова и сочетания-плод вторичной номинации, что ясно показывает роль метафоры и других тропов в пополнении лексики, обслуживающей невидимый мир.
картины. И именно к форме выражения относятся все те языковые механизмы, которые организуют языковую картину мира. Но поскольку форма небезразлична к содержанию, то и языковая картина мира самым непосредственным образом влияет на содержательный аспект отображения действительности. Как отмечает В. И. Постовалова в разделе "Картина мира в жизнедеятельности человека" настоящей книги, картина мира в целом, «не может быть выполнена в "языке", незнакомом человеку... Картина мира ни в коей мере не должна быть и стенограммой знаний о мире». И далее; она «не есть зеркальное отображение мира и не открытое "окно" в мир, а именно картина, т. е. интерпретация, акт миропонимания... она зависит от призмы, через которую совершается мировидение».
переосмыслении образ, лежащий в основе метафоры, играет роль внутренней формы с характерными именно для данного образа ассоциациями, которые предоставляют субъекту речи широкий диапазон для интерпретации обозначаемого и для отображения сколь угодно тонких "оттенков" смысла. Само обращение к метафоре, по мнению С. С. Гусева, изучавшего роль метафоры в науке и научной картине мира [Гусев, 1984], объясняется не интеллектуальным бессилием человека, а тем, что она способна служить средством получения нового знания, создавая мощное ассоциативное поле с помощью ограниченного диапазона средств выразительности, в частности образов или символов.
Итак, мы исходим из допущения о том, что языковая картина мира - это неизбежный для мыслительно-языковой деятельности продукт сознания, который возникает в результате взаимодействия мышления, действительности и языка как средства выражения мыслей о мире в актах коммуникации. Сама метафора языковая картина мира говорит о том, что используемые при формировании понятий вербально-языковые и образные ассоциации и технические средства языка не исчезают бесследно, а придают этим понятиям именно языковую окраску. Последняя входит в иу, содержание в форме различного рода более или менее устойчивых коннотаций, указывающих на языковой источник формирования гносеологического образа, "привязывая" его тем самым к данному языку.
т. п.), однако это не мешает объективному отображению действительности, поскольку эта картина узнается именно как картина и, как всякая метафора, расшифровывается (ср. приведенный выше отрывок о творчестве режиссера К. Сауры, где все метафоры, надо полагать, легко разгадываются в тексте). Эта расшифровка не составляет особой трудности, особенно в тех случаях, когда метафора оперирует обычными для носителей данного языка ассоциациями, тем более что слова и сочетания слов как краски для этой картины реализуются в текстах, отображающих достаточно крупные фрагменты мира и его концептуальной модели.
создания языковой картины мира употребляется достаточно широко, нам представляется более приемлемым постулат о релятивизации языковой картины мира относительно концептуальной его модели. Эта соотносительность является результатом манипуляции языковыми средствами и их интерпретационным использованием при выражении свойств элементов концептуальной системы и заполнения ее лакун [подробнее см.: Павилёнис, 1983, 100-120]. В самом деле, такие метафоры, как движение материи, течение времени, тело, частица и т. п., проникли в концептуальную сердцевину научной картины мира, которая не может обойтись и без многих других понятий, сформировавшихся при помощи метафоры [см., например: Петров,1982; 1985; Гусев, 1984].
средства. А это-вся продукция вторичной номинации. Подробнее об этих сферах будет сказано ниже, здесь же следует отметить, что они принадлежат в своем большинстве не физически воспринимаемому миру, изначальному для деятельности человека и формирования его языкового сознания, а тем областям "действительного", которые постигаются умозрительно, создавая совокупность объективных знаний [Поппер, 1983, 439-492].
соизмеримое с его возможностями восприятия и ценностной ориентации. "Вторичный" мир возникает не иначе, как в результате интерпретации познающим индивидом фактов в их отвлечении от предметной реальности. Но это отвлечение вновь конкретизируется через соизмерение с образным восприятием каких-то черт этого мира, со стереотипами, функционирующими в данной культуре, и даже с мифическими представлениями. Именно поэтому метафора, способная совмещать в себе абстрактное и конкретное, т. е. логические сущности разных порядков, и синтезировать такого рода сведения в новые концепты, может рассматриваться как механизм, который приводит во взаимодействие и познавательные процессы, и эмпирический опыт, и культурное достояние коллектива, и его языковую компетенцию, чтобы отобразить в языковой форме чувственно не воспринимаемые объекты и сделать наглядной невидимую картину мира-создать ее языковую картину, воспринимаемую за счет вербально-образных ассоциаций составляющих ее слов и выражений.
"скрыто" и нестандартно.
"творца метафоры". Эта деятельность ориентирована не только на заполнение понятийных лакун и номинацию, но и на прагматический эффект, который метафора вызывает (, у реципиента. В свою очередь фактор адресата обязывает создающего метафору прогнозировать ее понимание при выборе тех признаков подобия в уже названной реалии и той реалии, которая получает это имя. При этом создатель метафоры апеллирует к образно-ассоциативным J комплексам этих реалий.
Оперирование с образными сущностями не может не привнести в метафоризацию субъективности их восприятия, не внести в новое значение следов того вспомогательного образа, который ассоциируется с "буквальным" значением переосмысляемого слова или сочетания. И это передает в новое значение рефлексы человеческого фактора, ярче всего проявляющиеся в самом отборе исходного значения. Например, для обозначения такого явления, как совокупность производных от одного корня, было избрано слово гнездо, так как его значение ассоциативно вызывает представление о причастности некоторой совокупности особей к одному семейству (ср. также вражеское гнездо, где были актуализированы ассоциации, касающиеся сообщества, или пулеметное гнездо, где мотивом послужило представление об укрытии и т. д.). Еще более яркое образное осознание переноса имени характерно для таких наименований, которые сохраняют образную мотивацию как специфическую черту семантики: речь идет о словах, сочетаниях слов и идиомах типа змея, пень (о человеке), трещать, бубнить (о манере речи), ср. также: раб страстей, червь сомнения, лопнуть от зависти или держать в ежовых рукавицах, возносить до небес н т. п.
- автономной, когда семантическая транспозиция ограничивается переосмыслением отдельной языковой единицы (слова, аффикса, конструкции), косвенно и, при которой одна языковая единица переосмысляется при опоре на смысловое содержание другой, номинативно доминирующей в данном процессе (как в случаях типа чаша терпения, сын степей; потерять власть, бросать упреки; железная воля, черная зависть и т. п.), и в актах идиомообразования, когда речь может идти в самом общем случае о переосмыслении некоторого сочетания на основе тех или иных ассоциаций и вызываемого ими образа (ср. носить на руках кого-л. 'проявлять бережное отношение, почитать и оберегать от неприятностей' или 'баловать, выполнять все прихоти'; травленый или старый волк 'человек, приобретший опыт, знания, испытавший в жизни много невзгод, лишений'. Идиомообразование возможно и при заведомой алогичности сочетания, создающей тем не ,/ менее смысловую амальгаму из-за метафорического прочтения данного сочетания (писать на воде вилами, из кожи вон лезть и даже согнуть, скрутить кого-л. в бараний рог).
Безусловно, метафора - далеко не единственный способ вторичной номинации. Продуктивна и метонимия, равно как и синекдоха. Однако эти тропы более "реалистичны", чем метафора: они оперируют не образно-ассоциативным подобием, а реальной смежностью, соположением обозначаемых или их парциальностью. Хотя образность не чужда и этим средствам (ср. рано и до петухов; Девушка в синей шапочке ушла и Синяя шапочка ушла и т. п.), обращение к ним не нуждается в гипотезах о подобии, в допущении фиктивности исходного образа, поскольку он и в реальности сохраняет ассоциативную смежность с новым обозначаемым. Метафора же нуждается в допущении сходства, не всегда очевидного, а чаще всего фиктивного (ср. приведенное выше слово гнездо, а также бревно, коломенская верста, острый язык, нахлынули волной воспоминания, широкое поле деятельности простиралось перед кем-л. - о свойствах и состояниях человека). Именно в этом отношении - "подмечать сходство" (Аристотель) - метафора в большей степени, чем другие тропы, связана с познавательной деятельностью человека.
в сфере обозначения объектов невидимого мира. И в этом важную роль играет наиболее характерный для метафоры параметр-ее антропометричность. Последняя выражается в том, как уже отмечалось выше, что сам выбор того или иного основания для метафоры связан со способностью человека соизмерять все новое для него ( в том числе и реально несоизмеримое) по своему образу и подобию или же по пространственно воспринимаемым объектам, с которыми человек имеет дело в практическом опыте. Такое соизмерение как бы уравнивает конкретное и абстрактное, доступное непосредственному ощущению и умопостигаемое, действительно существующее и вымышленное, аморфное еще представление о чем-то и представление, уже ставшее стереотипом, как эталон или символ ( в различных картинах мира - научной, обиходной, мифической в разных их исторических срезах)^ Так, например, в метафоре возможно уподобление понятия о чуть заметном увеличении вероятности осуществления того, на что надеется субъект некоторой ситуации, - луч, проблеск (надежды), отождествление неприятного осознания конфликта с совестью как укола или угрызения (совести), синтез представления о глупое ги и свойств пробки (Он - настоящая пробка) , восприятие ситуации пустых разговоров через такие образы-стереотипы, как болтать, трещать, молоть языком, человек привык считать, что сердце - орган любви, сострадания и т. п., а глаза - зеркало души и т. д.
Антропометричность метафоры и придает ей способность служить п средством создания языковой картины мира изначально в высказываниях о нем, а затем в тезаурусе носителей языка (личностном или нормативно-санкционированном), всегда служащем не только хранилищем самих этих вербализованных средств, но и их ассоциативных потенций.
Думается, что исследование способов переосмысления, характерных для других тропов, выявит иные формы и принципы организации языковой картины мира и ее роли в национально-культурных особенностях коммуникативной деятельности. Так, например, оксюморон вносит в эту картину парадоксальность, способствующую прагматическому эффекту [Павлович, 1979], гипербола и литота акцентируют важное или незначительное-то, что вызывает уважение или пейоративное отношение субъекта речи (ср. большой труд и мелкие дела, занятия, косая сажень в плечах и от горшка три вершка и т. п.). Но введение данных о всех возможных способах формирования языковой картины мира не изменит, как представляется, характерных для нее принципов организации-антропоцентричности и антропометричности, а именно способности человека познавать, отображать и "оязыковлять" мир идей, страстей, этических установок и межличностных отношений разного рода в соизмерении с физически ощущаемой действительностью и с привычным для человека ее масштабом.
Описать технику метафоры, т. е. то, как она организует новое значение, -значит описать метафору как модель, аналогичную словообразовательным или синтаксическим моделям. Однако модель метафоры-еще более сложный механизм, поскольку он порождает совершенно. новые языковые объекты не только репродукцией комбинаторно переменных единиц, но и путем взаимодействия гетерогенных сущностей, участвующих в метафорическом синтезе. Так, в метафорических сочетаниях типа поле деятельности, область интересов, сфера влияния и т. п. или перст судьбы, когти смерти, голос совести и др. можно выделить их регулярное смысловое содержание: 'как бы место распространения некоторой деятельности' либо 'как бы инструмент некоторого одушевляемого события'. Кроме того, в этих сочетаниях осуществляются отбор, выравнивание и синтез гетерогенных по природе признаков, ха рактерных для "настоящих" локативов типа поле, область, сфера, и понятия деятельности, а также для признаков слов с идентифицирующим типом семантики типа перст, когти, голос и отвлеченного концептуального содержания слов типа судьба, смерть, совесть и т. д.
процесса на основе аналогии. Так, еще Г. Шпет писал: "Надо сразу же отметить как необыкновенно узкое и упрощающее действительное положение вещей то убеждение, что, например, метафора возникает из сравнения, если, конечно, не расширять само понятие сравнения до любого сопоставления" [Шпет, 1922, 34]. Думается, что "нерв" метафоры-некое уподобление, имеющее в исходе сопоставление, которое соизмеряет не целостные объекты, а некоторые сходные их признаки, устанавливая подобие на основе совпадения по этим признакам и гипотезы о возможности совпадения по другим, попадающим в этом сопоставлении в фокус внимания [Уемов,1970].
ее версии, которая принадлежит М. Блэку, метафоризация протекает как процесс, в котором взаимодействуют два объекта, или две сущности, и две операции, посредством которых осуществляется взаимодействие. Одна из этих сущностей-это тот объект, который обозначается метафорически (primary subject). Вторая сущность - вспомогательный объект (secondary, subsidiary subject) , который соотносим с обозначаемым уже готового языкового наименования. Эта сущность и используется как фильтр при формировании представления о первой. Каждая из взаимодействующих сущностей привносит в результат процесса свои системы ассоциаций, обычные в случае стандартного употребления языка, что и обеспечивает распознавание говорящими на данном языке метафорического смысла. При этом метафоризация предполагает и некоторый смысловой контейнер, или контекст (для грамматики слушающего), в котором как бы фокусируются релевантные для обозначения первой сущности черты, в чем и состоит метафорическое взаимодействие "участников" метафоризации. Понятия о фильтре и фокусе сближают описание этого процесса с чтением на иностранном языке, когда не все слова понятны, но тем не менее ясно, о чем идет речь.
содержание, воплощаемое в новом же значении используемого в метафоре имени, которое воспринимается одновременно и в "буквальном" его значении - в изолированном предъявлении [Black, 1962; 1979].
Концепция Блэка получила широкий резонанс в логико-философских направлениях анализа языка, о чем свидетельствуют сборники, в которых содержатся работы, так или иначе развивающие эту концепцию [Metaphor and thought, 1979; Metaphor: problems and perspectives, 1982]. Плодотворной признается сама идея интеракции, поскольку она позволяет наблюдать метафору в действии. Эта идея разрабатывается я рамках понятийной теории значения и другим западным авторитетом в области метафоры - И. Ричардсом, который в отличие от М. Блэка, оперирующего понятием сущности (объекта, референта), предпочитает моделирование а метафорического процесса как взаимодействия "двух мыслей о двух различных вещах. Причем эти мысли, возникая одновременно, выражаются с помощью одного слова или выражения, значение которого есть результат их взаимодействия" [Richards, 1936, 90]. Интересно отметить, что "основа" (т. е. формирующееся представление о новом объекте) создает референцию, а "носитель" (т. е. вспомогательный объект метафоры как определенное языковое выражение с его "буквальным" значением) задает смысл - тот способ, каким мыслится новый объект.
Концепция, предложенная Ричардсом, представляет значительный интерес именно для лингвистики, так как позволяет оперировать не только идеей о взаимодействии двух объектов (референтов), но и таким фактом, как мыслительное их отражение, возбуждающее те ассоциативно-образные представления, которые также входят в новое понятие (подробнее о лингвологических "грамматиках метафоры", их достоинствах и просчетах см. [Жоль, 1984; Петров, 1985], где дан глубокий анализ современных зарубежных теорий метафоры).
То внимание, которое уделено в настоящем разделе логической стороне метафоры, не случайно: именно лингвологический синтез может, на наш взгляд, привести к конструктивному (модельному) описанию метафорического процесса как основного способа создания языковой картины мира в актах вторичной номинации3. И главное в такой лингвологической грамматике метафоры-это включение в нее собственно человеческого фактора. Он и привносит в метафоризацию тот этно-, социо-, психолингвистический комплекс, который позволяет вопреки логическим запретам соединять в метафоре и синтезировать конкретное и абстрактное, логику первого и второго порядков, гипотетичность и реальность, репродуктивно-ассоциативное и креативное мышление.
Мы предлагаем рассматривать метафору как модель смыслопреобразования на основе лингвологической грамматики с привнесением в эту модель тех компонентов, которые дополняют ее сведениями о гипотетичности метафоры и антропометричности самой интеракции, в ходе которой и формируется новое значение.
В качестве основания для анализа метафорической интеракции может выступать номинативный ее аспект, ибо метафора - это всегда употребление уже готового языкового средства наименования как способа создания нового его значения. В метафорической интеракции участвуют по крайней мере три комплекса, гетерогенных по своей природе.
1983, 76-104]. Так, формируя идею актантной рамки и ее роли в структуре предложения, Л. Теньер мыслил ее как некоторое действие, Л. Витгенштейн - как нечто касающееся действительности, Г. Фреге-как что-то постоянное с меняющимися переменными величинами.
о мире как по содержанию, так и по подобию, соответствующему антропометричности создаваемого представления и самой возможностью уподобления на основе допускаемого сходства. Как известно, Л. Теньер уподобил предложение маленькой драме, которая разыгрывается между ее участниками, Л. Витгенштейн предпочел образ чего-то спруто-образного, щупальца которого касаются реалий-референтов, Г. Фреге также не избежал образно-ассоциативного подобия, вводя понятие насыщенности предикатов как их отличительной от предметов черты. Актуализация этих представлений (о драме, спруте, ненасыщенности) осуществляется либо за счет "обычных" ассоциаций, либо на основе "личностных тезаурусов" [Караулов, 1985, 13]. Так, например, в метафоре щупальца (об актантах) "в окно сознания" входят те черты реального объекта, которые связаны с прикосновением к чему-либо. Ассоциации этого типа скорее всего имеют онтологический (энциклопедический), а не вербально-семантический статус (так, в метафоре осел признак упрямства или глупости принадлежит не уровню значения слова, а обиходно-бытовому представлению о повадках этого животного) .
Дж. Мартина и Р. Аппе [Metaphor: Problems and perspectives, 1982; см. также: Macconnak, 1976; Петров, 1982; 1985; Жоль, 1984]). Другое направление развивает в рамках теории интеракции традиции аристотелевской риторики и интересует его скорее художественно-эстетическая функция метафоры, нежели когнитивная [Richards, 1936] (см. также статьи М. Дж. Эптера, Р. Туранго, Ф. Мура, С. Х. Ольсена [Metaphor: Problems and perspectives, 1982] и работы советских исследователей, тяготеющих к лингвостилистической трактовке метафоры [Левин, 1965; 1969; Некрасова, 1975]). Рассмотрению метафоры с точки зрения ее коммуникативно-функциональной роли посвящен ряд работ Н. Д. Арутюновой [1978; 1979].
представление, соотносимое с референтом данного значения. а с другой-действует как фильтр, т. е. организует смысл нового понятия. Кроме того, значение переосмысляемого слова оснащено собственно вербальными ассоциациями, которые также небезразличны для интеракции. Например, метафоры типа время бежит, застыло и т. п. обязаны своему возникновению не только образно-ассоциативному комплексу, соотносимому с референтами этих слов, но и синонимическим связям исходной метафоры время идет или стоит на месте и т. п.
сопровождается вкраплением в новое понятие признаков уже познанной действительности, отображенной в значении переосмысляемого имени, что оставляет следы в метафорическом значении, которое в свою очередь "вплетается" и в картину мира, выражаемую языком.
внимание на другое: как, посредством какого допущения эти признаки, принадлежащие разным "уровням" отображения действительности, соизмеряются субъектом метафоры и как соответственно ее адресат по-новому осознает ее "буквальное" значение.
И техника метафоры, и стихийность, симультанность метафорического процесса во многом продолжают оставаться под покровом тайны, потому что метафора еще не исследовалась ни в онто-, ни в филогенезе (исключением здесь можно считать работу Л. Г. Голда [Galda, 1984]). Все, что пишется о метафоре, является скорее ее "синхрогенезом" [Караулов, 1985]. Но даже и с этой точки зрения очевидно, что метафоризация начинается с допущения о подобии (или сходстве) формирующегося понятия о реалии и некоторого в чем-то сходного с ней "конкретного" образно-ассоциативного представления о другой реалии. Это допущение, которое мы считаем основным для метафоризации и основанием ее антропометричности, является модусом метафоры, которому можно придать статус кантовского принципа фиктивности, смысл которого выражается в форме "как если бы" [подробнее см.: Жоль, 1984,127 и след.].
Этот модус дает возможность уподобления логически не сопоставимых и онтологически несходных сущностей: без допущения, что Х есть как бы Y, невозможна никакая метафора. С этого допущения и начинается то движение мысли, которое ищет подобия, выстраивая его затем в аналогию, а потом уже синтезирует новое понятие, получающее на основе метафоры форму языкового значения. Модус фиктивности и есть "сказуемое" метафоры: разгадка метафоры - это понимание того,-т, в каком модусе предлагается воспринимать ее "буквальное" значение. Итак, модус фиктивности - это средостение метафоры как процесса, его результата, пока он осознается как продукт метафоры.
Модус фиктивности обеспечивает "перескок" с реального на гипотетическое, т. е. принимаемое в качестве допущения, отображения действительности, и поэтому он непременное условие всех метафорических процессов. Без него просто невозможно было бы представить процессы метафорической номинации, протекающие в области обозначения невидимого мира. В этой связи уместно напомнить, что еще Кант отмечал, что придать наглядность, сделать достоянием сферы ощущений "идеи разума" невозможно, но человек преодолевает это путем придания им символической наглядности. «Человек всегда,-пишет К. К. Жоль,-стремится абстрактное интерпретировать в терминах чувственного опыта, соотнося трансцендентное со своим жизненным опытом посредством аналогии, сопровождая ее (при наличии критического подхода) использованием „принципа фиктивности" (разрядка наша. - В. Т.) (als ob - как если бы). Особенно полон косвенными изображениями по аналогии наш обычный разговорный язык» [Жоль, 1984, 127].
Без использования принципа фиктивности невозможны были бы, как представляется, те переходы "из вида в род, или из рода в вид, или по аналогии", о которых писал Аристотель [1936]. А право нарушать эти логические границы дает способность человека допускать подобие гетерогенных сущностей в качестве гипотезы о некоторых как бы реальных чертах их сходства, дающих основание для выстраивания аналогии. Именно модус фиктивности придает метафоре статус модели получения гипотетико-выводного знания. Это обеспечивает и необычайную продуктивность метафоры среди других тропеических способов получения нового знания о мире в любой области - научной, обиходно-бытовой, художественной. Чтобы прояснить сказанное, приведем ряд примеров.
Возможность назвать орудие письма пером была заложена в самой реальности: это перенос названия, связанный с изменением (а точнее - обретением) новой функции предмета [Шмелев, 1977, 103- 105]. Когда же это орудие было названо ручкой, был совершен логически некорректный "перескок" из рода в род (часть тела ->• орудие). Но он мотивирован (хотя и достаточно сложно - с участием метонимии 'то, что приводит в действие орудие' ->• 'само орудие'), а главное - антропометрически оправдан: орудие для письма предлагалось "творцом" этой метафоры мыслить 'как если бы это была рука'. Нетрудно дополнить примеры подобного рода: принцип фиктивности лежит и в основе сопоставления структуры предложения и дерева (зависимостей) в генеративной грамматике, языка и организма (по Шлейхеру), а также поступательного движения мысли и шага (ср. описание некоторых процедур моделирования объекта в научном описании как шагов) и т. п. Только при допущении о возможном сходстве "тонкости" 'слуха и зрения могли сформироваться оценочные метафоры острый слух, острое зрение. В еще большей степени "фантастичны" уподобления человека и животных (что, видимо, восходит еще к мифическому мировидению), а также абстрактных понятий и живых существ. Без осознания принципа фиктивности мир выглядел бы так же "кошмарно", как он изображен на полотнах Босха. Ср. в этой связи выражения типа залезть в бутылку, согнуть в бараний рог или в три погибели, червь сомнения, сомнение гложет или осел, бревно, дубина в приложении к человеку. Особенно разнообразна в формах проявления принципа фиктивности образная метафора, рисующая мир как инобытие: Дали слепы, дни безгневны. Сомкнуты уста. В непробудном сне царевны Синева пуста (А. Блок).
Таким образом, особенностью и отличительным признаком метафоры, делающим ее средством создания языковой картины мира, является принцип фиктивности, действующий в ней вкупе с антропометричностью, которая столь характерна для осознания человеком себя мерой всех вещей. Именно эти свойства позволяют совмещать в метафоре сущности разных логических порядков и онтологически гетерогенных.
Допущение на основе принципа фиктивности гипотетического подобия раскрепощает творца метафоры, и он переходит на тот уровень соизмерения нового и уже известного, где возможными оказываются любое сопоставление и любая аналогия, соответствующие представлению о действительности в личностном тезаурусе носителя языка. Как пишет Ю. Н. Караулов, относя этот тезаурус к уровню, промежуточному "между семантикой и гносеологией", «употребляемое иногда для обозначения способа упорядочения знаний сочетание „картина мира" при всей кажущейся метафоричности очень точно передает сущность и содержание рассматриваемого уровня: он характеризуется представимостью, перцептуальностью составляющих его единиц, причем средством придания „изобразительности" соответствующему концепту (идее, дескриптору) служат самые разнообразные приемы. Это может быть создание индивидуального образа на базе соответствующего слова-дескриптора или включение его в некоторый постоянный, но индивидуализированный контекст, или обрастание его определенным набором опять-таки индивидуальных, специфических ассоциаций, или выделение в нем какого-то особого нестандартного, нетривиального признака, и т. п.» [Караулов, 1985, 13]. Нельзя не заметить, что по существу здесь выделены как раз те единицы, которыми оперирует метафора как образно-ассоциативным богатством, которым владеет носитель языка. Соотнесенность метафоры с индивидуальным уровнем языковой способности и объясняет роль в ней человеческого фактора и ее ориентацию на антропометрическое построение, оперирующее аналогией. ''
"случайное" (с точки зрения объективной* noi ики универсума) образное подобие более характерно для метафоры, чем реальное сходство, и что в то же самое время выживает только то случайное, что гармонирует с основанием метафоры-ее замыслом, приведем ряд примеров. Так, в названии носик (часть чайника, через которую разливают воду в чашки) функция этой детали отображается не совсем точно: слово рожок точнее обозначало бы эту функцию (ср. англ. spout - конверсив от to spout 'литься'-'то, что льет'). Но русский язык "санкционировал" метафору носик, видимо, потому, что визуальное сходство, как более антропометричное (бросающееся в глаза), лучше запоминается. Ср. также ножка (стола), где синтезированы признак визуального подобия опор стола и ног и признак функциональный (ноги служат и опорой), хотя точнее эти детали стола можно было бы назвать столбиками. Именуя переднюю часть корабля носом, творец этой метафоры отдал предпочтение опять же визуальному подобию: нос - самая выдающаяся часть корабля, хотя не исключено было и подобие с грудью или, как в английском, с чем-то вроде лука (или, быть может, с выгнутой формой) - bow.
принадлежащих его картине мира. Миропонимание субъекта помещает метафору в определенную, этическую, эстетическую и т. п., среду.
фактор адресата- на его способность разгадать метафору не только интеллектуально, но также оценивая обозначаемое и образ, лежащий в ее основе, эмоционально воспринимая этот образ и соотнося его со шкалой эмотивно-положительных или отрицательных реакций, детерминированных национально-культурными и вербально-образными ассоциациями, - все эти свойства несут в себе антропометрич-ность. Именно антропометричность и отличает метафору как модель смыс-лопреобразования от собственно эпистемических моделей, оперирующих с абстрактными сущностями и логическими правилами их интерпретации безотносительно к естественной логике языка, которой подчинена мета-форизация.
"чисто" номинативной или номинативно-прагматической интенции4. Всякая речь начинается с интенции ее субъекта, о чем убедительно писал еще Э. Кассирер [1912, 286-303]. Однако тот, кто создает метафору, идет на преодоление автоматизма в выборе средств из числа уже готовых. Намеренная затрата речевых усилий всегда на что-то нацелена. В случае метафоризации имеет место достижение какой-либо речевой задачи, которая имплицирует три целеполагающих по своему характеру компонента: мотив, цель и тактику, вместе подготавливающих иллокутивный эффект высказывания, содержащего метафору.
4 Как известно, прагматика до сих пор понимается неоднозначно: либо как знание о мире, в том числе и мире переживаний автора речи, либо же как отношение человека к знакам, которые он выбирает, преследуя определенные коммуникативные цели (и соответственно воздействие знаков на человека как выразителей закодированной в тексте интенции его автора). Мы предпочитаем второе, более узкое, определение прагматики, позволяющее выделить в языке сферу, связанную с целеполагающим речевым воздействием, аналогичным поступку [см., например: Киселева, 1978; Булыгина, 1981; Демьянков, 1983; Степанов, 1981].
разные механизмы метафоризации, различные аспекты антропометричности, равно как и различную интерпретацию модуса фиктивности. Поскольку в основе предлагаемой ниже классификации лежит мотив метафоризации как плод номинативной интенции ее творца и преобразуемый в соответствии с этим замыслом модус фиктивности, ее можно назвать функционально-номинативной. Эта классификация содержит сведения о соотношении в метафоре целеполагающего замысла ее творца и отображения в соответствии с этим замыслом действительности.
Номинативно-функциональные типы метафор и их роль в языковой картине мира
Модус фиктивности, являясь вершинным параметром метафоризации, остается и в смысловой структуре метафорического значения. Здесь он может выступать в полном или редуцированном варианте - от формы 'как если бы' до 'как' - в зависимости от функции метафоры. От этой функции и от того, в каком виде сохраняется в значении модус фиктивности, зависит и наличие/отсутствие в метафорически образованном значении таких характерных для него признаков, как предметность/непредметность, дескриптивность/оценочность его семантики, нейтральность/ экспрессивность, безобразность/образность (ср. также противопоставление мертвой/живой метафоры), равно как и эпифоричность/диафоричность (т. е. опора на эмпирическое знание или на гипотетическое, на предположение [Maccormak, 1971, 145-157]). Поэтому в основание классификации в данной работе положена модификация в метафоре принципа фиктивности. Однако в качестве критерия разграничения типов метафоры мы использовали сложившуюся традицию выделять в значении метафоры не модус, а "назначение" - функцию. Последняя состоит в том, чтобы либо описывать объект как таковой (идентифицирующая метафора) или его признаки (предикатная метафора), либо выражать оценочное отношение субъекта к обозначаемому (оценочная метафора) или же отношение эмотивное (оценочно-экспрессивная метафора), либо представлять объект как существующий в некотором художественно выстроенном мире (образная или образно-эстетическая метафора).
Для метафоры характерны промежуточные и переходные случаи, образующиеся в ходе развития языка как естественно сложившейся и непрерывно функционирующей знаковой системы. И поскольку метафора -это и есть наиболее продуктивное средство приспособления языка к постоянно видоизменяющемуся отображению мира и миропониманию, то естественно, что здесь можно выделить только сферы доминации той или иной из названных выше функций.
"естественную", по словам Дж. Лакова, логику говорящих на данном языке [Lakoff, 1972, 649], а не на системно-таксономическую доктрину, предполагающую отвлечение от динамики развития и опору на логику застывшего отражения универсума.
"Каждая метафора, - пишет М. Блэк, - это верхушка затопленной модели" [Metaphor: Problems and perspectives, 1982, 31]. В самом деле, в поверхностно-синтаксическом выражении метафоры дано только ее "буквальное" значение, а смысловая интеракция разыгрывается на глубинно-семантическом уровне презентации метафорического процесса. Ниже мы предлагаем такую типологию метафор, которая отображает описание метафоризации и ее результатов с "верхушки", т. е. с явной их организации, а завершает более глубинными слоями этой структурации, водоразделом между которыми служит то, что принято называть "внутренней формой"5. Именно эта сущность и составляет, с нашей точки зрения, остов метафоры.
Существенное для онтологического аспекта рассмотрения категории значения разведение номинативных значений, отображающих сферу наблюдаемого, и значений, отображающих области, не данные в непосредственных ощущениях, но постигаемые умозрительно, находит отражение и в типах метафорических процессов. Так, для метафор, называющих наблюдаемое и ощущаемое из сферы бытия, связанной с эмпирической деятельностью, с физически воспринимаемыми объектами, характерна доминация идентифицирующей, или индикативной (в смысле Б. Рассела [1957]), функции. В этих случаях в сознании всплывают физически представимые образы таких объектов (хвост - о конце веревки, плети или очереди, голова- применительно к началу поезда, колонны и т. п.). На базе этого типа метафоризации формируется "конкретное" (в традиционной терминологии) значение при редукции когнитивного начала и аннигиляции модуса фиктивности: уже существующие объекты не нуждаются ни в "открытии", поскольку они познаны на практике, ни в допущении их подобия другим объектам, Нужда существует только в названии для таких объектов. Как правило, это "естественные рода" или артефакты типа ножка гриба, глазное яблоко, глазок 'отверстие в двери', козырек 'навес над входной дверью' и т. д. И наоборот, у метафор, моделирующих отображение объектов невидимого мира, "вершиной" является гипотетико-когнитивная модальность (как если бы Х обладал признаками Y-a). Семантика таких метафор организует либо абстрактное значение, либо значение, характерное для "общих имен", либо же значение препозитивного типа, отображающее несубстанционально-ориентированные состояния, события, а также факты (движение-как понятие о форме существования материи, жизнь газеты, рождение новой эры, плоды просвещения, тяжелый характер, горечь поражения и т. д.).
5 Общеизвестно, как неоднозначно трактуется это понятие в разных школах и относительно разных уровней языка-в словообразовании, лексикологии, фразеологии и синтаксисе, а кроме того, еще и относительно общего взгляда на язык как на средство коммуникации или же как на картину мира. В данном случае под внутренней формой понимается весь тот мотивирующий метафору образно-ассоциативный комплекс, который соотносим с "буквальным" прочтением исходного для ее отображения действительности. Этот комплекс импликативно организует тип метафорического значения, служа поводом для проявления в нем различного рода модальностей (помимо модуса фиктивности)-оценочной, эмотивной, эстетической и, вероятно, стилистической окраски значения. Такое понимание внутренней формы согласуется с постулатами современной нейрокибернетики о том, что "воспроизводимый образ может являться небывалой комбинацией бывалых впечатлений" и потому он может обеспечивать "вложимость действующего сигнала в ранее проложенный след" (Радченко, 1968, 142].
объект, семантически описывая его как уже существующую реалию, другой же выполняет когнитивную функцию и формирует новый концепт, организуя его посредством ассоциативных механизмов подобия, и на основе такого моделирования создает предикатный тип значения, отображающий не предметы, а отвлеченные от них признаки признаков. По существу здесь речь идет о том, что Н. Д. Арутюнова называет идентифицирующей и предикатной метафорами [Арутюнова, 1978; 1979], но с учетом роли в этом описании модуса фиктивности и указанных выше модальностей. То, что метафора как бы повторяет характерное для первичной номинации разграничение конкретных и абстрактных значений, вполне естественно: метафора "готовит" вторичные значения различных типов (автономное, лексическое, связанное, идиомное), приспосабливая их модельное формирование к универсальному для человека разграничению пространственно воспринимаемой действительности или характеризуемой на основе категории времени и его аспектов [см. также: Ullmann, 1957; Кацнельсон, 1965; Уфимцева, 1974; Чейф ,1975]).
Идентифицирующая, или индикативная, метафора порождает тот тип значения, который принято называть дескриптивным (конкретным, портретирующим и т. п.). Спецификой этого типа метафоры является сходство ее обозначаемого и того образа, который становится внутренней формой метафорического значения. При этом подобию здесь "придается вид тождества" [Арутюнова, 1983, 7]. Именно этот вид и есть реализация принципа фиктивности, без которого невозможно преодолеть барьер между разными логическими порядками обозначаемого и вспомогательного образа. Как нельзя сказать *Мечтать море; *Спрятать сон и т. п., так же нельзя совместить в одном естественно-таксономическом представлении коленный сустав и чашечку, как это осуществлено в метафоре коленная чашечка, основание горы и подошву (ср. подошва горы), перо для письма и перо гуся, ножку стола и живого существа, поскольку они принадлежат разным таксономическим родам или видам.
идентифицирующей метафоре, нацеленной на "жесткую десигнацию" [Крип-ке, 1982], редуцируется: здесь подобие основано на реальном сходстве, поэтому достаточно элементарной операции сравнения (с его модусом как), чтобы сориентировать восприятие не на отождествление и синтез основного объекта метафоры и его образно-ассоциативного комплекса, а на отсылку к чертам сходства по функции, форме, консистенции и т. п.
фиктивности.
Идентифицирующая метафора действует в сфере обозначения действительности, непосредственно воспринимаемой органами чувств, и пополняет в основном тот запас лексикона, который обеспечивает наименование предметов, предметно ориентированных действий, отношений и качеств (кошка 'инструмент для поднятия предметов', ковш экскаватора, хребет горы, космическая пыль, возникшие во время войны многочисленные названия реалий и акций типа гнездо пулемета, котел, язык и т. п., ср. также идти или стоять-о движении транспорта; виться -- о дорогах, реках; гореть - о лампочках; кусать - о разделении чего-л. специальными щипцами и т. д.).
и подходит название процесса, обозначенного Аристотелем как "перенос названия" (или-менее удачно - как "перенос значения"): здесь осуществляется наречение того, что имеет место в мире как сущее, отображено в форме понятия и ищет вербального выражения и закрепления последнего как имени, а не создание новою концепта, дотоле не существующего.
|
