Комедия «Горе от ума» А. С. Грибоедова
«Все умудрились не по летам...», «Шел в комнату, попал в другую...» - слышит ребенок от взрослых. Чуть после будущий читатель увидит пьесу на сцене или в телевизионной передаче. Первое чтение в подобных случаях бывает мало похоже на открытие неведомого мира: все уж тут знакомо, понятно и просто, может быть даже слишком просто. И юношеский максимализм тут не совсем неправ.
Во всей классической русской литературе от Фонвизина до Чехова - берем ли мы драму, лирику или различные повествовательные жанры - «Горе от ума» - одна из самых «открытых» книг. С первой же страницы вы оказываетесь в атмосфере естественной и выразительной речи. Здесь чуть ли не каждая фраза - законченный афоризм: в ней есть и неожиданный, порою прямо парадоксальный поборот мысли, и подкупающая «складность», но при этом ни тени вычурности, ничего замысловатого. Все так просто и ясно, что всякого рода комментарии и толкования тут кажутся излишними. А вот Александр Блок считал «Горе от ума» произведением «непревзойденным, единственным в мировой литературе, не разгаданным до конца...». И нельзя считать, что эта мысль справедлива только для того времени, когда она была высказана. Тогда, выходит, впечатление простоты и ясности, складывающееся при чтении «Горя от ума», ошибочно? Вовсе нет.
Есть простота и простота. Бывает простота, в лучшем случае являющаяся выражением, так сказать, средней одаренности или иногда крупного таланта, но еще себя не нашедшего. А в худших случаях - и они не так уж редки! - это простота, культивируемая и насаждаемая теми деловитыми литераторами, которые умудряются ограниченность выдавать за определенность, прямолинейность - за последовательность, верхоглядство - за воплощение здравого смысла, скудость воображения - за неотъемлемый атрибут народности И существует простота высокого искусства. Такая простота предполагает несуетное, вдумчивое чтение, конечной целью которого является искание истины.
Художественное произведение представляет собою, как говорил Белинский, замкнутое в себе целое; анализ - по самому буквальному смыслу этого слова - предполагает известное нарушение целостности этого произведения. Каждый элемент такого целого, взятый отдельно, лишается тех необходимых связей, без которых он превращается в «наглядное пособие», в нечто удобообозримое, но мертвое. В этих случаях Молчалин, например, «вынутый» из конкретных драматических обстоятельств, приобретает такую однозначную определенность, что мы почти так же, как и Чацкий, не можем понять, как это Софья умудрилась полюбить такую безликость? Обыкновенно это недоумение улаживается двумя способами. Одни считают, что Молча-лина, как «предмет» любви, Софья просто напросто «выдумала» - с досады на Чацкого; стало быть, это никакая не любовь. Другие, напротив, не видят в этой любви ничего странного и загадочного; по их мнению, такой вот «растолкованный» Молчалин вполне отвечает вкусам и склонностям Софьи - вздорной и деспотичной московской барышни; дескать, нечего тут и мудрствовать «муж-мальчик, муж-слуга,..».
Оказывается, чтобы уразуметь Молчалина хотя бы как любовника и возлюбленного - а именно в этом качестве он главным образом и действует в комедии,- надо рассмотреть не только его отношение к Софье, но и ее отношение к нему; надо попытаться понять, какие свойства ее характера предопределили ее, так сказать, особое отношение к Молчалину и какие внешние обстоятельства благоприятствовали этому ее выбору. Одним словом, чтобы понять Молчалина, надо понять Софью. Но, в свою очередь, в ее характере и в ее любви к Молчалину останется много загадочного и неопределенного до тех пор, пока мы не разберемся в ее отношениях к Чацкому и Чацкого - к ней. Понять характер действующего лица во всей его жизненной полноте можно только тогда, когда восстановишь драматические связи, пронизывающие, по существу, все произведение в целом. И тут многое зависит от того, с чего начать исследование этих связей, что принять за тот важнейший элемент данного художественного произведения, который является центральным узлом связей и отношений в нем. Иногда это бывает событие, как, например, з «Ревизоре» или «Вишневом саде», а иногда герой, как в «Горе от ума».
так: тогда, по-видимому, и она его любила, хотя и тогда, несомненно, не она, а он ее «нашел». И конечно, в этом его выборе сказался весь его характер, вся его личность. С другой стороны, в отношениях с ним полнее раскрывается характер Софьи. Пока что это только личные взаимоотношения, но совершаются они в Москве - в фамусовской Москве. И это не только придает им особую окраску, но, в сущности, предрешает их исход: в конце концов обнаруживается, что Молчалин и Софья принадлежат фамусовской Москве, а Чацкий бросает ей вызов, борется с ней.
Появление в этой среде человека, ум которого так резко отличается от ума Максима Петровича или Фомы Фомича, не могло не насторожить наиболее догадливых и «принципиальных» обитателей фамусовского общества. В фамусов-ской Москве любят поспорить и покричать; почтенные старички, так те
И об правительстве иной раз так толкуют,
Не то, чтоб новизны вводили,- никогда,
Спаси нас боже! Нет. А придерутся
К тому, к сему, а чаще ни к чему,
Поспорят, пошумят, и... разойдутся.
«новизны» вводить и отстаивать - «спаси нас боже!». О чем только не говорили знакомцы Репетилова - «о камерах, присяжных, о Бейроне», то есть о парламентском строе, о революционной поэзии и тому подобных «матерьях важных», и никто на них не обращал ни малейшего внимания: они шумели - и только. А вот двоюродный брат Скалозуба говорил, по-видимому, мало, но
Чин следовал ему: он службу вдруг оставил,
В деревне книги стал читать...
увлекся наукой, стал небрежен в выполнении светских обязанностей («от женщин бегает...»); он не служит, но ведь тогда много богатых дворян не служило просто от лени. Но князь Федор тоже «чинов не хочет знать» - это уже нововводительство; сразу вспомнились наставники князя - профессора петербургского педагогического института, которые «там упражняются в расколах и в безверьи...». Что же говорить о Чацком с его темпераментом пропагандиста и борца. Всем своим поведением он заставил их забыть на время мелочные внутренние раздоры и объединиться для отпора общей опасности; даже смысл поступков князя Федора и брата Скалозуба фамусовцы уразумели лишь после того, как они пеняли, кто такой Чацкий. Только теперь московское общество показало, на что оно способно. Стало быть, и наши попытки понять хотя бы главные свойства фамусовской среды надо начинать опять-таки с Чацкого. Таким образом, и развитие любовной интриги, и столкновение общественных страстей предопределены в комедии главным образом действиями Чацкого, и, следовательно, чтобы понять ее, надо понять прежде всего Чацкого.
Конечно, общее представление о нем как о положительном лице комедии складывается сразу - отчасти даже еще до его появления в доме Фамусовых. В дальнейшем развитии действия это общее представление еще более укрепляется. «Мильон терзаний» Чацкого не может не всколыхнуть нашего сочувствия; его преданность идеям «свободной жизни», искренность и сила его негодования - все это неизменно привлекает нас. Признаки эпохи в Чацком выражены не менее ярко и впечатляюще, чем даже в Фамусове или Репетилове: они сказываются не только в его бытовых привычках («... и я у ваших ног»), но и в самих свойствах его убеждений и проповедуемых им идей. В наше время с документальной достоверностью установлено, что это все идеи и убеждения, владевшие умами передовой молодежи первой четверти XIX века - той молодежи, из рядов которой вышли и декабристы. И все-таки некоторые особенности его поведения не могут не вызвать недоуменных вопросов. И первый из них - о самой любви Чацкого. Конечно, любовь не всегда считается с правилами привычной логики, но ведь Чацкий - не просто умный человек, он поклонник ума, для него ум и душа - почти одно и то же. Так вот: не переоценил ли он ум Софьи?
Затем: не странно ли, что Чацкий, приехавший в дом ее отца с самыми «серьезными намерениями», начинает с очень резкого, прямо-таки враждебного спора именно с Фамусовым?
И дальше: не слишком ли затянулись его ревнивые подозрения насчет Молчалина? Ведь еще в конце второго акта можно было убедиться в их полной основательности. В третьем акте Чацкий решил проэкзаменовать Молчалина на предмет «умственности», но через несколько реплик сбился с избранного им иронического тона и пустился в откровенности:
А смешивать два эти ремесла
Есть тьма искусников, я не из их числа.
|
