«Петербург»
«страшном» открываются, таким образом, какие-то частицы «нестрашного», даже «доброго». Это - особый вид морально-эстетического облегчения, разрешения, вносящий в музыкальный катарсис романа дыхание «доброй музыки», - своеобразный оттенок, характерный именно для Белого и чуждый творчеству многих его современников - Брюсова, Сологуба, Блока. Стоит отметить, что это изобилие уменьшительных и ласкательных образований в полигенетическом романе Белого - явление, близкое русской народной поэтике, закрепленное в народных песнях, былинах или, скажем, в таких произведениях, как поэма «Кому на Руси жить хорошо» (дороженька, ребятушки, полянушка и т. д.). Если язык сам по себе этичен, то факты языка, подобные указанным, «этичны» тем более. В этом парадоксальном совпадении поэтики Белого и элементов портики фольклора, в целом более чем далекого от романа, особенно поражает то, что Белый насаждал свои уменьшительные в тексте «Петербурга» без прикрепления их к его стилизованным зонам,
«Петербурге» большое внимание было уделено глубинной и демонстративной связи романа с русской классикой XIX века, с Пушкиным, Гоголем, Достоевским, Толстым, а также, наряду с ними, с Вл. Соловьевым. Как известно, все восемь глав «Петербурга» начинаются стихотворными эпиграфами из Пушкина: из «Медного Всадника» (два), из связанного с ним «Езерского» (два), из «Евгения Онегина» (один), из «Бориса Годунова» (один) и из двух лирических стихотворений. В а ж- ш но, что автор эпиграфов - не Достоевский с его бурной конфликтностью и вздыбленностью, не Гоголь с его наплывающим двусмысленным бытом и остроиронической игрой слова, а именно Пушкин в сиянии своей прозрачной и трезвой мудрости и высокой простоты. Эпиграфы, взятые из произведений Достоевского и Гоголя, по содержанию и тональности как будто больше подошли бы в «Петербурге» к его стилю (Гоголь) и мучительно-сложному содержанию (Достоевский), были бы адекватней, фактурному содержанию романа Белого, чем эпиграфы из Пушкина. Очевидно, Белому нужен был, прежде всего светлый смысловой ореол имени и слова Пушкина, которые сами по себе имели гармонизирующее, катарсическое значение.
«Петербурге», в той функции, которую они здесь имеют, сводят сложное к итоговой простоте, просветляющей и мудро очеловечивающей эту болезненную сложность. «Была ужасная пора.. . Печален будет мой рассказ» (эпиграф к гл. 1), «Блеснет заутра луч денницы. ..» и далее о смерти (к гл. 5), «Не дай мне Бог сойти с ума» (к гл. 4), «. . . покоя сердце просит» (к гл. 7), «Минувшее проходит предо мною...» (к гл. 8). Как будто - никакой новой информации, а вместе с тем проливается свет, который следует искать не на поверхности, а в глубоких недрах текста. «Пора», о которой рассказывается, действительно - поверх всех других вполне точных ее определений «ужасная» (что бы ни говорили!)-это вывод; «сойти с ума» плохо, как бы ни поэтизировалось (и самим Белым в прошлом) «пророческое» и «шутовское» безумие, а косный и как будто действительно лишившийся человеческого содержания сенатор Аблеухов думает по-человечески просто и грустно об ожидающей его в ближайшее время «гробнице», о «минувшем», и оказывается, у него есть сердце, которое «покоя просит». А в ряд с этими пушкинскими строками, в главе 3-й, где больше всего говорится об «элитарном», морально-изломанном философе-неокантианце Николае Аполлоновиче, находим еще один эпиграф, относящийся явно к нему: «Хоть малый он обыкновенный...» и пр. Не ироническая ли эта поправка, снижающая его «изысканный» образ, заслуженно лишающая его какой-то частицы достоинства, луч, наведенный на него сверху? Наконец, в 6-й главе эпиграф, направленный больше всего на Дудкина, но, разумеется, с меньшим упором и на других, на всех персонажей романа: «За ним повсюду Всадник Медный с тяжелым топотом скакал». О проясняющем смысл романа, его истину (по Белому) всеобъемлющем значении этого эпиграфа говорить не приходится - оно, поскольку его раскрывает текст, для читателя ясно.
«Устал я, Друг, устал, покоя сердце просит. Летят за днями дни...» Глава эта переполнена содержанием. В ней говорится о метаниях Николая Аполлоновича, о его бурном объяснении с Лихутиным, о сенаторе в домашней обстановке, о конце его чиновничьей карьеры, о последнем вечере в жизни Лип-ианченко, проведенном с женой, и его гибели. Во всем этом многообразном и разнородном содержании есть только одна тема, к которой можно прямо и непосредственно отнести пушкинский эпиграф: элегические переживания вынужденно уходящего со своего ответственного поста Аблеухова-старшего. Все остальное стоит вне мысли и эмоции эпиграфа. Очевидно, Белый пользуется им, чтобы внести в хаотический, почти гиньольный материал главы какой-то момент лирически умиротворяющей грусти, хотя и не покрывающий главу, но музыкально, скорее диссонансно, соотносимый с ее содержанием и с парящим над текстом, «наблюдающим» сознанием автора. Чем резче проявилось здесь «насилие» эпиграфа над материалом, тем определеннее выражен смысл авторских намерений.
«Чем чаще празднует лицей». Белый берет из него восьмистрочную строфу, близкую по своей тональности к стихотворению «Пора, мой друг, пора». В ней - просветленное предчувствие смерти и мысль о покойном друге:
а рядом процитировано все восьмистишие. Стихи эти введены также и в текст 7-й главы. И, конечно, здесь и в описанном выше случае пушкинские строки предназначены не только к тому, чтобы лирически окрасить тему личной судьбы Аблеухова-старшего, нависающего над ним рока и старческой немощи, но и к тому, чтобы осветить роман в целом, внести в него просветляющий «музыкальный момент».
«Петербурга». Эти названия, за исключением двух, в отличие от названий подглавок, имеют в основе одно и то же клише со словом «который», например «Глава первая, в которой рассказывается об одной достойной особе, ее умственных играх и эфемерности бытия». Такой тип названия глав в произведениях русской литературы XX века - редчайшее явление, которое мы встречаем, кроме «Петербурга», если не ошибаюсь, едва ли не в одной лишь стилизованной повести - в «Огненном Ангеле» Брюсова. Крупнейшие русские прозаики XIX столетия, за исключением Достоевского и Лескова, - Пушкин, Гоголь, Тургенев, Толстой, Гончаров, Щедрин, Чехов - обозначали главы своих художественных произведений почти исключительно цифрами. Достоевский и Лесков в ряде романов и повестей прибегали к названиям глав, чаще кратким и не стилизованным, но иногда и многословным («Бесы», «Братья Карамазовы», «Вечный муж», романы Лескова «Обойденные», «Некуда» и др.). Главы с названиями мы находим у В. А. Соллогуба, Григоровича, Писемского, Панаева и др. Встречаются они и в русской художественной прозе XVIII века (характерны, например, иронически-игровые названия в «собрании повестей» М. Д. Чулкова «Пересмешник, или Славенские сказки»). |
