ПРЕОДОЛЕНИЕ НЕМОТЫ И БЕЗУМИЯ В «РЕКВИЕМЕ» АННЫ АХМАТОВОЙ
«Реквиема» А. Ахматовой может быть выражена в форме долженствования и противоречия. Поэт должен выразить своё личное горе, иначе - паралич памяти и безумие. Поэт должен выразить народное горе, стать голосом «стомильонного народа», иначе - разрыв исторической памяти и потеря исторического смысла. Но единственная возможная реакция на ужас происшедшего - немота. Отсюда трагическое противоречие «Реквиема»: необходимость слова в ситуации немоты. Б. Пастернак в своей рецензии на военные стихотворения А. Ахматовой писал об одном из них: «Ее стихи об убитом ленинградском мальчике полны душераздирающей горечи и написаны словно под диктовку матери или старой севастопольской солдатки». Приведем одно из военных стихотворений Ахматовой:
И все, кого сердце мое не забудет,
Но кого нигде почему-то нет...
И страшные дети, которых не будет,
А было восемь, а девять было,
А было... Довольно, не мучь себя,
И все, кого ты и вправду любила,
Живыми останутся для тебя.
«почему-то», в котором скрывается отчаянное «почему? »> еще ближе к безумию -' перечисление, передающее неотступность горя («А было восемь, а девять было, а было...») - это все признаки речи на грани немоты
На рубеже тридцатых - сороковых Ахматова, если так можно выразиться, пишет под диктовку немоты:
«Реквиема», поэмы о мире как бессмысленном сне и о горе, бессловесном, невыразимом:
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
«Трагедийность «Реквиема» не в гибели людей, а в невозможности выжившего эту гибель осознать. Его, «Реквиема», драматизм не в том, какие ужасные события он описывает, а в том, во что эти события превращают твое... сознание, твое представление о самом себе».
Никто в русской поэзии не смог бы лучше Ахматовой, простым и сдержанным словом, выразить экстремальное душевное состояние. Это удивительное свойство ее лирики обнаружилось еще в начале творческого пути, когда были написаны такие, например, строки:
Десять лет замираний и криков,
Все мои бессонные ночи
И сказала его - напрасно. Пережитое Ахматовой в тюремных очередях, однако, превышало все возможные «замирания и крики» обычной жизни. Это, как и концлагеря, еврейские гетто; колымские рудники и другие ужасы XX века, ощущалось как нечто запредельное, отрицающее человеческий опыт и «исторические привычки». Как же это выразить? Ахматова сделала, казалось бы, невозможное: выразила немоту и таким образом преодолела немоту (то есть сделала то, к чему призывала другая мученица русской поэзии XX века - М. Цветаева: «- Петь не могу! Это воспой!»).
Испытывая жестокие угрызения совести (которые пытается реконструировать И. Бродский: «... да что же ты за монстр такой, если весь этот ужас и кошмар еще и со стороны видишь?»), Ахматова подвергает свои же собственные страдания поэтическому анализу. Лирический герой Ахматовой раздваивается: с одной стороны, сознание, страдающее и не выдерживающее страдания; с другой - сознание, бесстрастно наблюдающее за этим страданием:
Пет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла, а то, что случилось,
«Черные сукна», ночь без фонарей - иносказания, означающие остановившуюся, парализованную речь. Как «личность», как лирическое «я» Ахматова не может говорить. Благодаря чему она все же говорит, благодаря чему вновь обретает классические размеры и благородную ясность?
Она получает право на слово как обязанность - она призвана сказать от имени всего «стомильонного народа». Она должна свидетельствовать.
«Как-то раз кто-то «опознал» меня, - пишет Ахматова «вместо предисловия». - Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами... очнулась от свойственного нам всем оцепенения и, спросила меня на ухо (там все говорили шепотом): - А это вы можете описать? И я сказала: - Могу». И Ахматова начинает свидетельствовать - с опорой на традицию, на мировую культуру.
«Мы все время слышим разные голоса, - говорит о «Реквиеме» Бродский, - то просто бабий, то вдруг поэтессы, то перед нами Мария». Вот «бабий» голос, пришедший из заплачек и горестных русских песен:
Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Помолитесь обо мне.
Вот - «поэтесса», с безмерным удалением оглядывающаяся на погибший, как Атлантида, серебряный век:
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей...
Магдалина билась и рыдала,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
Три древних традиции - народно-песенная, поэтическая (недаром процитированы пушкинские слова: «каторжные норы») и христианская помогают лирической героине «Реквиема» выстоять в неслыханном испытании. «Реквием» завершается преодолением немоты и безумия - торжественным и героическим стихотворением. Оно перекликается со знаменитыми «Памятниками» - Горация, Державина и Пушкина. Ахматова «дает согласье» на памятник себе, но с условием, что поставят его... здесь, где стояла я триста часов И где для меня не открыли засов. То есть с условием, что это будет памятник не поэту, а матери, одной из многих и многих.
Завершение «Реквиема» таким «памятником» означает победу человека над ужасом и оцепенением, победой памяти и смысла:
Забыть громыхание черных марусь,
Забыть, как постылая хлюпала дверь
| 
