Сочинение на тему "Творчество Ахматовой"
«Вечер». И хотя у нее не было «таланта счастливости», она пошла навстречу своей судьбе - признанию и восхищению, забвению и злобе, бездомности и скитальчеству. За десять лет после выхода «Вечера» Ахматова выпустила еще 4 книги стихотворений. Популярность поэтессы, слагавшей «веселые стихи о жизни тленной, тленной и прекрасной», была огромной.
Творчество Ахматовой 10-х - начала 20-х годов удивило современников: ее стихотворения были лаконичными поэтическими новеллами, в которых одна-единственная деталь равносильна многим страницам талантливой прозы. Тонкий психологизм, самобытная интонация, удивительное ощущение музыки слова, казалось, раздвигали границы традиционных размеров, привычных строф. Поэтесса «принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа девятнадцатого века», - писал О. Мандельштам. С этим сложно не согласиться. Круг тем молодой Ахматовой не слишком широк: с читателем она говорила о том, что происходило с ней самой. Каждая ее строка была продиктована самой жизнью, судьбой поэтессы. Что же привлекало читателя: беспощадная откровенность? Бездна пространства, открывавшаяся в каждой ее строке? Живая сопричастность ее слова мировому наследию? Ведь акмеизм (а именно к этому литературному течению принадлежала поэтесса), как заметил О. Мандельштам, - это «тоска по мировой культуре».
«Anno Domini» (1921). После нее (с 1923 по 1934) было создано менее двадцати стихотворений. Нет, Ахматова не ушла из литературы: ее книги издавались, о ней писались статьи, но при этом тон критики становился все более недоброжелательным. Наступила новая эпоха - не приемлющая свободную, независимую личность, утверждавшая приоритет общественного над индивидуальным. Рационализм и научное мышление вытесняли все стихийное и религиозное. Политика и экономика подменяли нравственность. Мораль классовая отменяла общечеловеческую. Нужен ли был такой эпохе поэт, очеловечивающий и свечи, горящие «равнодушно- желтым огнем», и золотую ласковую «млеюще-зеленую голубятню», и «безнадежно-бледные» небеса?
Страна жила настоящим и будущим («Вперед, время, время, вперед!»), презирая и втаптывая в грязь прошлое, оставляя Ахматовой трагический, но единственно возможный путь - повернуть время вспять. В 1935 году многолетнее молчание было прервано. Именно этим годом датирован наиболее ранний фрагмент «Реквиема». «У каждого поэта своя трагедия. Иначе он не поэт. Меня не знают», - говорила Ахматова. Действительно, долгие годы Ахматову не знали в полной мере, ибо не была известна поэма, создававшаяся одновременно с шестой книгой стихов, которая отдельно, в отличие от других, не издавалась никогда, впервые она увидела свет под названием «Ива» в составе сборника «Из шести книг» (1940). В издании 1940 г. шестая книга называлась «Ива» - по заглавию одного из стихотворений, которому предшествовал эпиграф из Пушкина: «И дряхлый пук деревьев». Эпиграф ко всей книге - из «Импровизации» Пастернака, в которой искусство осознается частью мира природы:
«И было темно. И это был пруд. И больны...».
«Ива» - это стихотворение-воспоминание:
В прохладной детской молодого века.
И не был мил мне голос человека,
Эпиграфы и заглавие книги подчеркивают ее ведущий мотив: прошлое прекрасно, в нем - гармония, сопричастность природе. Но «серебряная ива» смертна. На ее месте «пень торчит, чужими голосами // Другие ивы что-то говорят...». «Другие ивы» - не только знак вечной жизни, но и горестное прощание с прошлым, былой гармонией: «И я молчу... Как будто умер брат». С течением лет для поэтессы становится важнее другой мотив этой книги, и она получает новое название - «Тростник». Тростник - это образ из стихотворения «Надпись на книге», открывающего сборник и посвященного одному из ближайших еще с «акмеистских времен» друзей - М. Л. Лозинскому. Новым эпиграфом к книге стала строка из пастернаковского «Гамлета»: «Я играю в них во всех пяти». «Надпись на книге» начинается там, где завершалась «Ива». В финале «Ивы» - «умер», «Надпись...» начинается с обращения:
Почти от залетейской тени
В тот час, как рушатся миры,
Примите этот дар весенний...
«Ивы» - «умер», «Надписи...» - «оживший»: «И над задумчивою Летой // Тростник оживший зазвучал». Обращение к музе («Муза») как бы продолжает последние строки первого стихотворения («Надпись на книге»), в которых под аккомпанемент праздничных, звонко звенящих «з» над «задумчивою Летой // Тростник оживший зазвучал»:
Что почести, что юность, что свобода
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?». Отвечает: «Я».
Что же дало поэту право бесстрашно встретить такого гостя? Осознание своего тягостного и высокого жребия: трагедия народа стала личной трагедией Ахматовой (у нее арестовали сына), а ее жизнь - отражением судьбы народной. «Я была тогда с моим народом. Там, где мой народ, к несчастью, был». В «Реквиеме» Ахматова писала: «И ненужным привеском болтался // Возле тюрем своих Ленинград». Спустя два десятилетия она вспоминала, как ее «опознали» в очереди к тюремному окошку: «Тогда стоящая за мной женщина,.. которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо:
И я сказала:
». Это было первое произведение Ахматовой «по заказу». В те годы художник представлялся Ахматовой олицетворением жизнестойкости. Он - подорожник, смиренный, всюду зеленеющий, неубиенный. Такими «подорожниками» были ее великие современники.
Стихотворение «Воронеж», посвященное Мандельштаму, написанное в период его воронежской ссылки, состоит из двух частей. В первой - пейзаж: оледенелый город петровской эпохи, сквозь обледенелость время течет вспять - возникает «свод светло-зеленый» и «склоны могучей, победительной земли», веющие Куликовской битвой. Но жизнь - только в прошлом. В настоящем - «комната опального поэта», в которой
Дежурят страх и Муза в свой черед,
И ночь идет,
«без изъятия». Не будь заглавия и посвящения, «Воронеж» мог быть прочитан как приговор самой себе. Стихотворение того же 1936-го года «Поэт (Борис Пастернак)» написано на «языке» Пастернака, с его «безудержем», когда кажется, что весь мир хлещет в артериях его стихов. «Поэт» - это стилизация пастернаковского поэтического «автопортрета»:
Он, сам себя сравнивший с конским глазом,
Косится, смотрит, видит, узнает,
И вот уже расплавленным алмазом
Он награжден каким-то вечным детством
Той щедростью и зоркостью светил,
«рождается в тот час, как рушатся миры». Ожидание прихода музы - это мгновение, когда «жизнь, кажется, висит на волоске». И в это мгновение ясно видна дорога -
«О, туда, туда,
».
Поэт обретает вечные истинные ценности - «лип навсегда осенних» позолоту, «синь сегодня созданной воды». К поэту, стоящему у бездны, приходят герои: Данте, и после смерти не вернувшийся во Флоренцию, «бессмертный любовник Тамары», молодой Маяковский, Клеопатра, и в тот час, когда
«мало осталось
Ей дела на свете - еще с мужиком пошутить.
И черную змейку, как будто прощальную жалость,
На смуглую грудь равнодушной рукой положить».
Шестая книга - о не идущем ни на какие компромиссы искусстве, одухотворении, совести:
Одни глядятся в ласковые взоры,
Другие пьют до солнечных лучей,
А я всю ночь веду переговоры
Я говорю: «Твое несу я бремя
».
Но для нее не существует время
И для нее пространства в мире нет.
«Иве» наряду со стихотворениями второй половины 30-х годов были и более ранние. Тем разительнее контраст между «сейчас» и «тогда». В стихотворении 1929 года любимый с детства город кажется промотанным наследством, о страшных переменах лишь вещует скрипач. В стихотворении «Мои молодые руки...», написанном позднее, в 1940 г., - некогда напророченная безысходность:
На месте упавшей башни,
Кто знает, как тихо в доме,
Куда не вернулся сын.
Итоги прошлого подводятся в «Подвале памяти». Начало стихотворения - продолжение мучительно неотвязного разговора, противиться которому более нет сил. Стихотворение - словно рисунок. Не отрывая пера от бумаги, поэт проводит из настоящего в прошлое линию жизни:
Но я касаюсь живописи стен
И у камина греюсь. Что за чудо!
Сквозь эту плесень, этот чад и тлен
Сверкнули два живые изумруда.
Большинство стихотворений шестой книги обращено в прошлое. В «Иве» время течет от счастливого прошлого к горь кому настоящему, в «Надписи...» - от настоящего к будущему. Оба «заглавных» стихотворения шестой книги - своеобразный диптих. В этой книге Ахматова навсегда простилась с прошлым и, бесстрашно восприняв трагическую катастрофичность мира, шагнула в будущее. Шли годы, менялись взгляды Ахматовой на созданное ею ранее. Со временем мотивы «Тростника» становятся доминирующими в ее творчестве. Впрочем, и сейчас для одних читателей шестая книга обернется «Ивой», для других - «Тростником». Последнюю, седьмую, книгу составили все стихотворения поздней поры. Книга эта - произведение мудрого, познавшего счастье и трагедию человека, бесстрашно приемлющего жизнь: Что войны, что чума? - конец им виден скорый, Им приговор почти произнесен.
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен.
«королева-бродяга» (так Ахматова себя именовала) выжила, сберегла свой до времени затаенный, раздирающий грудь крик, зов к людям из глубины, из бездны. Новаторство Ахматовой не только в открытости ее интимных признаний, но и в странной для любовной лирики отзывчивости на голоса и движения эпохи. Стихи Ахматовой впустили в себя тревоги большого мира. Эпоха - с ее войнами, революциями и движениями множеств - вдруг зазвучала в любовной мольбе. Роль здесь сыграла не сама масштабность человеческой и поэтической личности Ахматовой, а главное - ее недремлющая и воспаленная совесть. При всей своей трепетности и нежности слова Ахматовой оставались властными, твердыми и повелительными:
Я - голос ваш, жар вашего дыханья,
Я - отраженье вашего лица... («Многим») | 
