«Старосветские помещики».
«Миргороде» выразился в «Старосветских помещиках». Исследователи усматривали в этом произведении то сатиру, то идиллию. Разногласия объясняются сложностью художественного мира повести, в которой выступает реалистически-»многомерный» взгляд на действительность. Безмятежность жизни старичков имеет для автора неизъяснимую прелесть. Он любит «на минуту» сойти в ее сферу, отказываясь от «дерзких мечтаний», влекущих в другой, большой мир шумных городов, современных интересов. Отсюда умиленное изображение быта героев - от маленьких комнат до поющих дверей - их доброты, радушия, патриархальности и непрактичности в отличие от неприглядного предпринимательства «страшного реформатора» - их наследника. Однако противопоставление мотивов покоя, безмятежности и «дерзких мечтаний» лишено однозначности. Идиллическое изображение жизни не только не скрывает ее убожества, но, напротив, обнажает его. Идиллия граничит с иронией. Герои «вросли» в свое прозябание. В монотонном существовании, в мелочных заботах, в поедании заготовленных припасов для них заключается весь смысл жизни. Но здесь мы встречаемся с новой сложностью художественного мира повести.
«низменной» жизни обнаруживается не только «буколическая» тишина, но и поэзия, и драматизм.
«Старосветских помещиков» является любовь. Центральный эпизод - смерть Пульхерии Ивановны. Это трагическое событие обнаруживает взаимную трогательную любовь героев, открывающуюся соответственно в поведении Пульхерии Ивановны перед ее смертью и Афанасия Ивановича после кончины супруги. В предчувствии кончины Пульхерия Ивановна «не думала ни о той великой минуте, которая ее ожидает, ни о душе своей, (...) она думала только о бедном своем спутнике, с которым провела жизнь и которого оставляла сирым и бесприютным». На подлинно поэтическую и трагическую высоту поднимается и Афанасий Иванович в сцене похорон Пульхерии Ивановны: «Гроб опустили... работники принялись за заступы, и земля уже покрыла и сравняла яму,- в это время он пробрался вперед; все расступились, дали ему место, желая знать его намерение. Он поднял глаза свои, посмотрел смутно и сказал: «Так вот это вы уже и погребли ее! зачем?!» ... Он остановился и не докончил своей речи...» (II, 33). Г. А. Гуковский называет это «зачем?!» одной «из тех кратчайших формул поэзии, по которой познается истинный гений художника»1. Незамысловатая фраза потрясает безграничностью и искренностью заключенной в ней скорби.
«исполненного истинного благородства и достоинств», стоящего на вершине духовной культуры. В его истории все доведено до какой-то предельной эмоциональной высоты. Юноша испытывает подлинную романтическую страсть. Он был влюблен «нежно, страстно, бешено, дерзко, скромно». «Предельность» характеризует и его переживания после смерти любимой: его «палящую тоску», «пожирающее отчаяние», двойную попытку покончить с собой. Однако прошел год - и автор увидел его в «многолюдном зале. Он сидел за столом, весело говорил «петит-уверт», и за ним стояла, облокотившись на спинку его стула, молоденькая жена его...» (II, 33-34). Грандиозная, одухотворенная страсть не выдержала испытания временем. Параллельно дается завершение истории Афанасия Ивановича, которого автор посещает через пять лет после смерти Пульхерии Ивановны. Его образ вновь возникает на будничном, «материальном» фоне. Безграничное горе его прорывается во время... обеда: «Вот это то кушанье,- сказал Афанасий Иванович, когда подали нам мнишки со сметаною,- это то кушанье»,- продолжал он, и я заметил, что голос его начал дрожать и слеза готовилась выглянуть из его свинцовых глаз, но он собирал все усилия, желая удержать ее. «Это то кушанье, которое по... по... покой... покойни...» и вдруг брызнул слезами. Рука его упала на тарелку, тарелка опрокинулась... соус залил его всего; он сидел бесчувственно, бесчувственно держал ложку, и слезы, как ручей, как немолчно то-чущий фонтан, лились, лились ливмя на застилавшую его салфетку» (II, 35-36). Музыкальность фразы, поэтическое сравнение слез с «немолчно точущим фонтаном» создают ощущение высокого драматизма ситуации.
«низменном облачении» «почти бесчувственной» привычки. Отсюда сложность лирического настроения, пронизывающего повесть: юмора, смешанного с грустью, или «смеха сквозь слезы». Сложнейшую «диалектику» и многомерность гоголевского видения жизни очень точно определил Н. В. Станкевич, восхищавшийся тем, «как здесь схвачено прекрасное чувство человеческое в пустой, ничтожной жизни».
«Старосветским помещикам» главное внимание в анализе гоголевских повестей в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя». Критик глубоко понял значение этого произведения для утверждения реалистического способа изображения жизни. В повести Гоголя все «очень просто и, следовательно, очень верно...». Критик указал на сложнейший философско-психологический смысл повести: гоголевское обращение к привычке, этой «великой психологической задаче, великому таинству души человеческой», ведет читателя к глубоким и грустным раздумьям над «бедным человечеством» (I, 169-170). |
