С 1834 года - адъютант-профессор кафедры общей истории при Петербургском университете. Уже в начале своей творческой деятельности Гоголь вошел в русло русской демократической литературы, которая развивалась в направлении народности и гуманизма. В своих произведениях писатель широко использовал украинскую литературную и фольклорную традиции. Романтическое отображение далекого прошлого, овеянного поверьями и легендами, оказывало содействие разработке украинской темы в русской литературе, изучению истории и этнографии Украины. Последние годы жизни писателя были омрачены духовным кризисом.
«Проходит страшная мгла жизни, - пишет Гоголь в одной из своих «заметок на клочках», - и еще глубокая скрытая в том тайна. Не ужасное ли это явление - жизнь без опоры крепкой? Не страшно ли большое оно явление? Так - слепое...». В этой страшной мгле ослепленные люди блуждают и кажутся друг другу призраками. «Ничего не вижу, - стонет Городничий, ошеломленный туманом, - вижу какие-то свиные рыла вместо лиц, а более ничего». «Вспомните Египетские тьмы, - объясняет Гоголь в статье «Страх и ужасы России», - это мечтание черта. Слепая ночь обняла их вдруг, среди белого дня. Со всех сторон уставились в них ужасающие образы.
Дряхлые страшилища с печальными лицами стали непреодолимо в глазах их. Без железных кандалов сковал их всех страх и лишил всего. Все побуждения, все силы в них погибли, кроме самого страха». И вот «действие последнее» не только в обычном, сценическом, а более глубоком, символическом отмечено - «последнее действие», видение, которым заканчивается все, - «Те же и жандарм»: «Чиновник, который приехал согласно именному повелению из Петербурга, вызывает вас сейчас же к себе». Произнесенные слова эти, как громом, поражают всех. И дальше страшная «немая сцена» - окаменение ужаса.
Мы должны верить, по замыслу Гоголя, что этот петербургский чиновник, который появляется, как «бог из машины», как ангел в средневековых мистериях, является настоящим. Ревизор - воплощенный фатум, совесть человеческая, правосудие божье. Мы, однако, не видим его: он остается для нас еще больше, чем Хлестаков, лицом фантастическим, призрачным. Но если бы мы увидели его, кто знает, не оказалось бы странное сходство между двумя «чиновниками из Петербурга», большим и маленьким, не промелькнуло бы в грозном лице этого будто бы настоящего Ревизора знакомое лицо человека светского, значительно высшего полета, чем Иван Александрович, но насколько же ловкого, умного, даже, пусть и так, добродетельного» и вместе с тем такого, который абсолютно «ничем не отличается от других», от всех?
«Та же меня: нет! Та же у меня следи!.. О, я шутить не люблю, я вам задам!»? Что, когда в образе другого Ревизора возвращается, осуществив один из своих вечных кругов, первый, который только что помчал прочь, Иван Александрович, как Хлестаков высшего полета?
«Согласно повелению из Петербурга» - вот что ошеломляет «как громом» всех, не только действующих лиц и зрителей, а, кажется, и самого Гоголя. «В результате, - говорит снова сам Гоголь устами одного из действующих лиц в развязке «Ревизора», - в результате остается что-то такое... я вам даже объяснить не могу, - что-то страшно-хмурое, некоторый страх беспорядка нашего. Именно это появление жандарма, который появляется в дверях, это окаменение всех присутствующих в комнате, после его слов о том, что приехал настоящий ревизор, который должных стереть их с лица земли, истребить непременно, - все это как-то необычно страшно». |
