«Тарасе Бульбе»; и, сохраняя присущий ему и уже ставший традиционным комизм, обретает он и трагические очертания. Наряженные в несуразную униформу украинских школяров, Остап и Андрий прибывают в дом отчий. И встречает их громоподобный хохот отца: «А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это на вас за поповские подрясники? И эдак все ходят в академии?» - потешается отец над сынами. Смех его, впрочем, обращен не столько к Остапу и к Андрию, сколько к «академии», к школе, в которой они обучались. Осмеиваются, в конечном счете, учителя; и спор с учителями киевской «академии», спор со школой вообще здесь настолько всепроникающ, что, право же, «Тараса Бульбу» можно было бы назвать какою-то «педагогической поэмой» позднего украинского средневековья.
«Тарасе Бульбе» то и дело возвращается к противопоставлению: «школа - жизнь». Жизнь раздольна, вольна и волнующе широка. В жизни - украинская природа с безбрежной степью, с серебристым Днепром. В жизни - труд, ремесло, ибо запорожцы - умельцы, мастера на все руки. «Не было ремесла, которого бы не знал казак: накурить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную работу...» В жизни - ратная доблесть и удаль, не знающие меры пиры и не знающий удержу смех. Школа - какая-то антижизнь. «Тогдашний род учения страшно расходился с образом жизни: эти схоластические, грамматические, риторические и логические тонкости решительно не прикасались к времени, никогда не применялись и не повторялись в жизни... Самые тогдашние ученые более других были невежды, потому что вовсе были удалены от опыта».
Здесь прервем Гоголя, остановимся. У него - апология, защита Запорожья и преувеличенно скептическое отношение к просвещению в официальных центрах Украины. Почему? Не последнюю роль в создании «Тараса Бульбы» играла полемика. В данном случае - полемика с реакционным писателем Фаддеем Булгариным, назойливым врагом Пушкина, Вяземского, неумно и зло нападавшим в печати на Гоголя.
«Мазепа». Он берется судить о давних, допетровских временах истории Украины, и в предисловии к роману он пишет, что тогда просвещение «сосредоточивалось в малом числе избранных и составляло резкую противоположность с дикостью Запорожья и Заднеприя, где все достоинство человека поставлялось э удальстве и в наездничестве». Писания Булгарина были весьма занимательны, по-своему популярны, и невежественные суждения его получали достаточно широкое распространение. Суждения о «дикости Запорожья» шли в толпу разнородной читающей публики.
в Запорожской Сечи. У него - другая концепция просвещения: он всматривается в достаточно условное прошлое, с тревогой и грустью прозревая там истоки многих бед настоящего. Жизнь и школа уже разделяются. Обучение отделилось от воспитания. Тарас Бульба трогателен в своем стремлении обнаружить знание им римских поэтов; но он - едва ли не последний из тех, кто взял бы на себя смелость воспитывать своих сыновей и одновременно учить их чему-то. Да и то... Уж чего, казалось бы, проще: научить сына читать и писать! Но Остап был отдан учителям. Он был послан как раз туда, где якобы сосредоточивалось просвещение. Остап, как. известно, четырежды закапывал, как бы хоронил заживо свой букварь и бежал; его ловили, беспощадно карали, но он утихомирился лишь тогда, когда отец его пригрозил, что, если Остап не вернется в школу, он и в Сечь его никогда с собой не возьмет.
«академии» противопоставляется иная, лучшая школа. «А вот, лучше, я вас на той же неделе отправлю в Запорожье. Вот где наука, так наука! Там вам школа; там только наберетесь разуму»,- говорит Бульба. И не знает казак, что в ту минуту, когда было произнесено им жизнерадостное и манящее в светлые дали слово, над ним незримою тенью нависла трагедия.
«Не приведи бог служить по ученой части, всего боишься. Всякий мешается, всякому хочется показать, что он тоже умный человек»,- сокрушается в «Ревизоре» смотритель училищ Лука Лукич Хлопов, подводя итоги дискуссии с городничим, Антоном Антоновичем. А дискуссия шла о нравах местных учителей. «Они люди, конечно, ученые и воспитывались в разных коллегиях, но имеют очень странные поступки, натурально неразлучные с ученым званием»,- меланхолически печалится городничий. И рассказывает об учителе, который, взошедши на кафедру, обязательно скорчит гримасу: «Вот этак (делает гримасу)». А учитель истории наделен до неприличия неистовым темпераментом: начал он про Александра Македонского говорить «и, что силы есть, хвать стулом об пол. Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?»
катастрофа: для отца нет большего горя, чем видеть гибель сына; а для учителя нет большего горя, чем измена ученика. Отец и учитель совмещаются в естественном мире, в природе: в мире зверья и птиц нет, очевидно, школ, и родители обучают детенышей сами, на свой страх и риск. Разделения нет и у так называемых «диких» народов, у первобытных племен, у кочевников-скотоводов. Но цивилизация требует разделения семьи и школы с их взаимным дополнением, с их взаимным влиянием и соперничеством. И возврат к истокам истории в мире ее невозможен. Но как он желанен! И что, если кто-то попытается вернуться к истокам исторического бытия человечества и соединить, слить в себе разорванное, отца и учителя? Такое возможно, и возможно именно в литературе, позволяющей художнику мыслить единым разъединенное, слитным распавшееся и целостным расчлененное. И будет это смелым, дерзостным и простодушным бунтом против цивилизации и против существующего порядка вещей. |
