на страницах газет и журналов, в романах и повестях. Революционеры-демократы и народники, просвещая народ, готовили его к революции - исторически неизбежной, но в ту пору еще неосуществимой. Консерваторы, напротив, рассчитывали, сосредоточив контроль над образованием в руках помещиков и церкви, противодействовать распространению в народе революционной «заразы». Наконец, либералы стремились заменить революцию «малым делом» элементарного образования народа.
По-своему, противоречиво и сложно строил народную педагогику Лев Толстой. Его статья «О народном образовании», названная им «педагогической исповедью», появилась в 1874 году в «Отечественных записках» Н. А. Некрасова. Искренняя убежденность в том, что «народ выше нас стоит своей исполненной трудов и лишений жизнью», ядовитая критика «земско-министерского ведомства» и либерального дворянства - все это было близко направлению «Отечественных записок». «Ответ на вопрос, чему учить детей в народной школе, мы можем получить только от народа», - писал Толстой.
«великое дело своего умственного развития» вылилась в категорический отказ от идеи воспитания и развития народа по программам и планам интеллигенции. В середине 70-х годов, когда «хождение в народ» стало явлением массовым, статья Толстого оказалась направленной против революционеров-народников.
«петербургской педагогией», была другая, еще более важная цель в занятиях Толстого народными школами. «Я хочу образования для народа,- писал он в 1874 году, - только для того, чтобы спасти тех тонущих там Пушкиных, Остроградских, Филаретов, Ломоносовых». Безграничная любовь и уважение «к маленьким мужичкам», как назвал Толстой в статье «О народном образовании» крестьянских детей, видны в этих строках. Ради крестьянских «Остроградских и Ломоносовых» Толстой задумал «Азбуку», над которой с огромным упорством трудился в 1870-1872 годах и с которой связывал самые «гордые мечты». «Написав эту Азбуку, мне можно будет спокойно умереть», - заметил он в одном из писем того времени.
Творческое перепутье, на котором Толстой оказался после окончания «Войны и мира», привело его к глубочайшему пониманию народности литературы и к новым литературным замыслам, воплощающим узловые, кризисные проблемы переломной эпохи 70-х годов.
«весь узел русской жизни сидит тут». Подобно тому, как на историческом материале Отечественной войны 1812 года он решал злободневные вопросы общественной жизни 60-х годов, Толстой стремился теперь - в рассказе об эпохе конца XVII-начала XVIII века, когда рушились основы боярской Руси, - объяснить разрушение устоев современной ему жизни.
Толстого. Вернувшись к этому замыслу в конце 70-х годов, писатель вновь не осуществил его: в личности Петра I ему стали отчетливо видны черты царя-деспота, и вся его фигура стала Толстому «несимпатична». Интерес переключился опять к декабристам (как накануне «Войны и мира»), к народным крестьянским типам , но и эти романы не были созданы.
«невольно», «благодаря божественному Пушкину» (перечитав его прозу), Толстой начал роман о современности. Начерно книга была закончена с небывалой, стремительной быстротой: долго сдерживаемый поток новых мыслей и переживаний как будто прорвал плотину и разлился на полотне «свободного романа», как впоследствии Толстой называл «Анну Каренину».
«Анна Каренина» была в высшей степени современной книгой, зеркалом эпохи, когда в России «все переворотилось и только еще начинало укладываться». (Вопреки прежним историческим замыслам «Анна Каренина» строилась как злободневный и полемически острый роман о настоящем дне русской истории. Завершив роман, Толстой заметил, что как в «Войне и мире» он любил «мысль народную», так в «Анне Карениной» «мысль семейную». Глубокие причины личного и общественного свойства обусловили тот факт, что в романе о переломной эпохе русской истории главной оказалась «мысль семейная».
В «Исповеди», создававшейся после «Анны Карениной», Толстой рассказал, что отчаяние, которое овладело им в середине 70-х годов и предшествовало коренному изменению взглядов, было сходно с душевным состоянием, пережитым на много лет раньше, после смерти брата Николая, в начале 60-х годов. Но если тогда, по словам Толстого, неизведанные им радости и заботы семейной жизни вывели его из этого отчаяния, то в 70-е годы ему стало ясно, что семейное счастье было мнимым или, во всяком случае, временным спасением от всеобщей жизненной неурядицы, от предчувствия социальных катастроф. |