Аллегории Салтыкова-Щедрина в «Истории одного города»
«Сказании о шести градоначальницах» никто из них не увидел намека на пугачевское восстание, хотя многие, указывая на хронологию появления Брудастого в Глупове, связывают его имя с правлением Екатерины Великой. Следуя их логике, Брудастые, доведя народ до окончательного обнищания и бесправия, поставили Россию на грань крестьянской войны против существующей монархии. «Пагубное безначалие» - ничто иное как «бессмысленный русский бунт». Салтыков-Щедрин изображает этот бунт так, как он его понимал, перекликаясь в его оценке с оценкой А. С. Пушкина в «Капитанской дочке». Пугачев, провозгласив себя воскресшим, якобы, царем, не представил народным массам новых идеалов, он просто сменил один объект поклонения на свою фигуру.
прелюбодейство, воровство. Как Пугачев, претендентки на городскую власть в Глупове, объявляют себя в той или иной степени причастными к городнической короне: у Ираиды Палеологовой и фамилия подходящая, и муж где-то, как-то вроде бы «исправлял должность градоначальника»
высказал свое неприятие именно такой формы народного движения, когда один властитель заменяется другим властителем, особенно если эта замена сопровождается беспричинным, бессмысленным по своей жестокости избиением ни в чем не повинных Степок, Ивашек, Тимошек, то есть того самого народа, о котором всегда болела душа Салтыкова-Щедрина. Пугачев, точно также как и все салтыковские градоначальницы, был предан народом, поднятым на войну, но не вооруженным истинными идеалами свободы. А без этих идеалов народный бунт был просто ужасен: «Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и разбивали их, ловили молодых парней и прятали их в подполье, ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже ели»
При известной доле гротеска и иносказательности, картина получилась у Салтыкова-Щедрина жуткая, но правдивая. Однако, не приемля бессмысленной жестокости народного бунта, Салтыков- Щедрин не мог не сочувствовать тяге народа к освобождению от гнета тирании; осуждая предательство соратников Пугачева, он сравнивает их с вонью клопов, которые заели Дуньку толстопятую, а потом попрятались в щели. Завершая главу «Сказание о шести градоначальницах», Щедрин пишет фразу: «Так кончилось это бездельное и смеха подобное неистовство; кончилось и с тех пор не попадалось»
привившим в душе народа покорность и начальстволюбие. Теперь какой бы ни был в Глупове градоначальник: либерал Двоеруков, самодур Фердыщенко, воинствующий дурак Василиск Бородавкин или ловелас Микаладзе, - народу уже ничего поделать нельзя было. «Можно только сказать себе, что прошлое кончилось и что предстоит начать нечто новое, нечто такое, отчего охотно бы оборонился, но чего невозможно избыть, потому что оно придет само собой и назовется завтрашним днем»
«Разорю!», «Не потерплю!» слышится со всех сторон, а что разорю, что не потерплю - того разобрать невозможно. Рад бы посторониться, прижаться в углу, но ни посторониться, ни прижаться нельзя, потому что из всякого угла раздается все то же «разорю!», которое гонит укрывающегося в другой угол и там, в свою очередь опять настигает его. Это была какая-то дикая энергия, лишенная всякого содержания...». Теперь народу ничего не оставалось делать, кроме как бунтовать, стоя на коленях. Самое страшное в этом стоянии, по мнению Салтыкова-Щедрина, было то, что народ это стояние сам вслед за своими правителями воспринимал как бунт: «глуповцы стояли на коленях и ждали. Знали они, что бунтуют, но не стоят на коленях не могли». Единственным градоначальником, который смог сдвинуть эволюцию глуповского народа с этой омертвляющей коленопреклоненной точки, стал Угрюм- Бурчеев. Либеральные правители Прыщ, Иванов, Грустилов, представляя собой «идеального» градоначальника для глуповцев (очень уж они подходили под их формулу: «вот тебе коврижка, а нас не замай»), тем не менее с колен народ не подняли. Более того, ко всем качествам глуповцев в их правление добавились лень и тунеядство вследствие начавшегося расслоения общества, которое чуть было не закончилось библейским «смешением языков». Всеобщее тунеядство с попустительства Грустилова привело к обнищанию народа, но так как причин этого очередного бедствия по «счастливому отсутствию духа исследования» никто из глуповцев не искал, оставалось только терпеть.
«Если глуповцы с твердостию переносили бедствия самые ужасные, если они и после того продолжали жить, то они обязаны были этим только тому, что вообще всякое бедствие представлялось им чем-то совершенно от них независящим, а потому и неотвратимым. Самое крайнее, что дозволялось ввиду идущей навстречу беды, - это прижаться куда-нибудь к сторонке, затаить дыхание и пропасть на все время, пока беда будет крутить и мутить. Но и это уже считалось строптивостью; бороться или идти открыто против беды - упаси боже!». Оболванивать народ помогала и церковь с примесью шаманства грустиловских «восхищений». «Существенные результаты такого учения заключались в следующем: 1) что работать не следует; 2) тем не менее надлежит провидеть, заботиться и пещись; 3) следует возлагать упование и созерцать - и ничего больше». А если кто-то «заикнулся было сказать, что «как никак, а придется в поле с сохой выйти», то дерзкого едва не побили каменьями и в ответ на его предложение устроили усердие». И вот в самый разгар грустиловских «восхищений» у главного входа явился Угрюм-Бурчеев. «Он был ужасен». Что же было ужасного в идиоте для народа, который мог перетерпеть все? Какими только эпитетами не награждал народ Угрюм-Бурчеева: «сатана», «прохвост», «идиот».
«В то время еще ничего не было достоверно известно ни о коммунистах, ни о социалистах, ни о, так называемых, нивелляторах вообще. Тем не менее, нивелляторство существовало и притом в самых обширных размерах. Были нивелляторы «хождения по струне», нивелляторы «бараньего рога», нивелляторы «ежовых рукавиц» и проч. и проч... когда каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от верхнего конца до нижнего. Угрюм- Бурчеев принадлежал к числу самых фантастических нивелляторов этой школы». Итак, нивеллятор «прямой линии» явился в город Глупов. Все, что он мог явить собой народу Глупова, был «всеобщий панический страх». Только этим чувством народа можно было объяснить рабскую покорность, с которой глуповцы бросились на слом собственных жилищ, потом на борьбу с рекой и на строительство города Непреклонска.
телами людей, когда единственной радостью для глуповцев было принести шпионский донос на ближнего и получить за это свои тридцать сребреников, - все это говорит о том, что вина самих глуповцев в произошедшем безмерна. И, лишь построив собственную тюрьму в виде города Непреклонска, глуповцы «изнуренные, обруганные и уничтоженные... взглянули друг на друга - и вдруг устыдились. Они не понимали, что именно произошло вокруг них, но чувствовали, что воздух наполнен сквернословием и что дышать далее в этом воздухе невозможно... Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривляло гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который с топором в руке пришел неведомо откуда и с неисповедимой наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему»
«История одного города» - к очищающему душу и сознание стыду, стыду за самих себя, позволяющих любому плевать себе в лицо, якобы для того, чтобы народ прозрел, выбивать из спин своих клады для ненасытных властителей, уничтожать в своей душе совесть, веру, бога. По Салтыкову-Щедрину, пройти путь от слез о потерянной свободе к этому очищающему стыду - это шаг, причем шаг значительный, заставляющий сохранить веру в силу народа, в его всепокоряющий потенциал. Остается очень спорным вопрос о понимании пришедшего на смену Угрюм- Бурчееву страшного «ОНО». А. Бушмин, В. Кирпотин и другие исследователи творчества Салтыкова-Щедрина видели в «ОНО» грядущую революцию, процесс освобождения народа. Д. Николаев вслед за самим Салтыковым-Щедриным видит в нем еще больше несчастья, еще более ужасные испытания, которые предстоит пережить народу. Первым подтверждением этого были слова самого Угрюм- Бурчеева: «Идет некто за мной, который будет еще ужаснее меня». Кроме того, в «Описи градоначальникам» вослед исчезнувшему Угрюм-Бурчееву явился Перехват-Залихватский Архистратиг Стратилатович, спаливший в Глупове гимназию и упразднивший науки, хотя, что можно жечь и упразднять после Угрюм-Бурчеева, не вполне понятно. Салтыков-Щедрин не мог в загадочном «ОНО» видеть какой-то образ революции, его правдивое перо не решилось бы, так глубоко проанализировав всего один шаг народа к осознанию необходимости что-то изменить в своем отношении к власти, на который ушло несколько столетий, увидеть в туманном и страшном «ОНО» светлое будущее народа. В этом и заключается мера сочувствия народу автора «Истории одного города», который за маленьким шагом на пути к сознательности, увидел еще более жестокие меры по пресечению следующих шагов.
власть постоянно отступает перед широкой рекой народной жизни, совершая свою постэволюцию. |
