«История одного города»
жила после утраты веры в мудрого и честного помещика: «Но глуповцы тоже были себе на уме. Энергии действия они с большою находчивостью противопоставили энергию бездействия». «И упорно стояли при этом на коленах... Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленах не могли».
И все же бывали времена, когда тихий «бунт на коленах» готов был перерасти в настоящий бунт. Об этом можно узнать из главы «Голодный город». Городу грозила голодная смерть. « Наступила такая минута, когда начинает говорить брюхо, против которого всякие резоны и ухищрения оказываются бессильными». Ходок Евсеич, «самый древний в целом городе», не добился правды для мужиков, хотя трижды ходил к градоначальнику Фердыщенко, а лишь обрек себя на ссылку: «С этой минуты исчез старый Евсеич, как будто его на свете не было, исчез без остатка, как умеют исчезать только «старатели» русской земли».
«старатель», Пахомыч, отправил прошение, а народ сидел и ждал результата, радуясь в душе, что нашелся человек, болеющий за всех. Вооруженная карательная команда навела «порядок». Основная цель, которой писатель следовал в романе, - просветить народ, разбудить его гражданское самосознание для борьбы за свои права, помочь ему освободиться от рабской психологии, от векового гнета и бесправия. В одном из очерков цикла «Помпадуры и помпадурши» Салтыков-Щедрин высказал предположение, которое позже развил в «Истории одного города»: «Но берегитесь! сегодня он человек. - Е. Л, Действительно воздерживается, но завтра обстоятельства поблагоприятствуют ему, и он непременно совершит все, что когда-нибудь лелеяла тайная его мысль. И совершит тем с большею беспощадностью, чем больший гнет сдавливал это думанное и лелеянное».
Крах деспотизма наступает в момент народного возмущения: «Изнуренные, обруганные и уничтоженные, глуповцы после долгого перерыва в первый раз вздохнули свободно. Они взглянули друг на друга - и вдруг устыдились... Была ли у их история, были ли в этой истории моменты, когда они имели возможность проявить свою самостоятельность? - ничего они не помнили». Терпение их лопнуло: «Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривляло гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который, с топором в руке, пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему». И этот прохвост осмелился назначить шпионов по всем поселенным единицам, что переполнило чашу терпения. Взрыв негодования был неизбежен.
«Для кого расступится мрак, окутывающий лицо масс, и даст увидеть это лицо просветленным, носящим печать сознания и решимости?» - не ожидая ответа, спрашивает Салтыков-Щедрин.
Автора «Истории одного города» обвиняли в принижении роли народа в общественной жизни, в сознательном осмеянии народных масс. Но в письме Пыпину Салтыков-Щедрин объяснял: «... что касается до моего отношения к народу, то мне кажется, в слове «народ» надоотличать два понятия: народ исторический и народ, представляющий собою идею демократизма. Первому, выносящему на своих плечах Бородавкиных, Бурчеевых и т. п., я действительно сочувствовать не могу. Второму я всегда сочувствовал, и все мои сочинения полны сочувствием».
но, перестав быть глуповцами, необходимо начать новую, неглуповскую жизнь. |