«История одного города» Салтыкова-Щедрина
«Войну и мир» почти тогда же, когда Щедрин создавал «Историю одного города» (1869-1870), сатирик не взялся назвать свое главное произведение 60-х годов иначе как книгой, «История одного города» тоже была шире всех возможных ограничивающих жанровых определений. Россия вступала в ту новую эпоху, какую Кондратий Федорович Рылеев потом обозначит как эпоху революции. Толстой, глядя из 60-х годов на время Отечественной войны 1812 года, видел и гам все уже устремленным к преодолению сословной узости, перегородок между людьми, предвещающим и обещающим широкий мир бесконечно развертывающей своей возможности жизни. Самим своим внутренним движением участвовала «Война и мир» в созидании этого мира. Ополченцы приняли Безухова в свою «семью», ему же оказалась доступнее та отданность «мировой воле», какую он встретил а Каратаеве, Наташа мерит спою семейную жизнь с Пьером «каратаевским» судим. Л Андрей Болконский перед Бородинским сражением может сказать, что испытывает то самое чувство, что и Тимохин, и последний солдат. Так связывала «Война и мир» разные времена в пути России, обнаруживала для происходившего в 60-е годы глубинные корни и давние, издалека идущие, основания.
осознавала себя в русской истории, отдавала, так сказать, самой себе отчет в собственном своем месте и значении.
«Историю...» с того, что резко высмеял почтительно покорное, а в сущности рабски-несамостоятельное следование традиции, авторитету, как бы последние ни были высоки, хотя бы даже традиции и авторитету такого великого памятника культуры, как «Слово о полку Игореве». Щедрин твердо отводит все принятые способы как видеть ход истории, так и говорить о ней. Он знает и помнит, что понять и оценить все можно, лишь избавившись от любых привычных шор, от заслоняющих ядро явлений оболочек. «Я- дорожу... формой лишь настолько, - провозглашал сатирик, - насколько она дает мне больше свободы. Вообще я выработал себе такое убеждение, что никакою формою стесняться не следует...» Поэтому-то и выходит Щедрин, как и автор «Войны и мира», хотя и по-другому, к изображению.
Город, где происходит действие, назван у Щедрина Глуповым. Л первым В длинном ряду градоначальников мы встречаем Брудастого, того самого, с органчиком в голове вместо нормального, человеческого ее, устройства. Между тем ведь в жизни правители России оставались похожими на людей (произносили какие-то обычные слова, ходили в гости и поглощали яства...). Они еще деятельно господствовали и угнетали. Но в самом деле управлять, определять направление событий уже не могли. Их деятельность не требовала подлинных усилий ума н души. Выглядеть они еще продолжали как люди. Однако Щедрин уже открыл, что собственно человеческой материи при подобном типе общественно-исторического поведения сохраниться не может: если заглянуть внутрь - обнаружишь обязательно какую-нибудь начинку, не больше.
превыше всего, он не мог сохранить градоначальникам людского обличил. Как раз это было бы у Щедрина поношением человечества, согласием с казенными, мертвыми понятиями, Чем болите выводил он градоначальников за пределы рода людского, тем точней передавался в самом принципе неприемлемый для него характер всех их деяний. Мера внешнего несходства градоначальников с их жизненными прообразами становилась у Щедрина мерою постижения и осуждения их общественной природы.
«травил на городском выгоне зайцев, лисиц, а однажды заполевал очень хорошенькую мещаночку». И тут не менее очевидно, как «животненность», по слову писателя, пронизывает все интересы и возможности щедринских персонажей. Как отметил еще №. Горький, Щедрин «превосходно умел улавливать политику» и «в быте»: и самодержавном государстве она вторгалась в повседневное существование каждою из людей и приобретала сама низменно-бытовой характер,
Впрочем, как раз Прыщ был единственным из градоначальников, кто не преследовал глуповских обывателей своими распоряжениями и опекой, - и «они не успели и оглянуться, как всего у них очутилось против прежнего вдвое и втрое. Пчела роилась необыкновенно, так что меду и воску было отправлено в Византию почти столько же, сколько при великом князе Олеге. Хотя скотских падежей не было, но кож оказалось множество, и так как глуповцам за всем тем ловчее было щеголять в лаптях, нежели в сапогах, то и кожи спровадили в Византию полностью, и за все получили чистыми ассигнациями. А поелику навоз производить стало всякому вольно, то и хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление».
Однако все это даром Прыщу не прошло. Он был съеден предводителем дворянства. Съеден в буквальном смысле (голова-то у него фаршированная) так содержательно и остро реализуется художником языковая метафора («съесть» кого-нибудь значит «убрать», «устранить»). И «никто не догадался, что благодаря именно» подобному «обстоятельству», то есть полной уже неспособности Прыща заниматься какими бы то было делами, «город был доведен до такого благосостояния, которому подобного не представляли летописи с самого его основания». |
