«пустоплясы» в сказках Салтыкова-Щедрина
«сказке-притче» «Кисель». Образ «киселя», который «был до того разымчив и мягок, что никакого неудобства не чувствовал от того, что его ели», входил в обширную серию салтыковских обличений бездеятельного страдательного перенесения народными массами кабалы векового гнета, принуждения. Переплетаясь полифонически с темой пассивности масс, звучит вторая тема «сказки» - о послереформенном разорении русской деревни. И «господа» (помещики), и «свиньи» (новые «хозяева жизни» - кулаки-мироеды), евшие «кисель», ели его так нерасчетливо, что «от киселя остались только засохшие поскребушки».
«сказок» - «Коняга». В образе замученной непосильным, «каторжным» трудом и голодом крестьянской рабочей лошади Салтыков воплотил всю многовековую драму русской крестьянской жизни. Крайняя нужда, терпеливое перенесение всесторонней эксплуатации, сначала барско-помещичьей, потом кулацко-мироедской, - все эти постоянные страдания крестьянских трудовых масс, воспринимавшиеся Салтыковым глубоко 322 М. Е. Салтыков-Щедрин драматически, вобрал в себя образ обыкновенного мужичьего коняги, замученного, побитого, с выпяченными ребрами и обожженными плечами, с разбитыми ногами Образ этот дан на фоне изумительного по захватывающей силе скорбного лиризма русского пейзажа, подчеркивающего все ту же беспросветность и тяжесть крестьянского труда.
«Христова ночь» и «Рождественская сказка» ставят вопрос об отношении Салтыкова к религии. Писатель не был религиозным человеком ни в мировоззренческом, ни тем более в церковно-обрядовом отношении. Но он высоко ценил моральные, особенно социально-нравственные ценности христианства, усвоенные еще в детстве из Евангелия. Впоследствии влияние социального этизма, в его евангельской «оболочке», было закреплено увлечением юного Салтыкова учениями утопических социалистов. Известна также высокая оценка Салтыковым социально- нравственного воздействия на народ и общество, на «рабов» и «господ» - особенно в крепостное время - так называемого бытового православия, в частности - церковных праздников, главнейшими из которых были Пасха и Рождество. Вспоминая о годах своей казенной службы, Салтыков писал в «Недоконченных беседах» о Пасхе:
«Когда-то это был удивительно приятный для меня праздник. Я говорю не про детство а про позднейшее время, когда на первом плане стояли уже не яйца и куличи, а вся эта веселая, ликующая ночь. Я, крепостной до мозга костей, я, раб от верхнего конца до нижнего, в продолжение нескольких часов чувствовал себя свободным от уз. И заметьте, что я ощущал это сладкое чувство, имея на плечах мундир, сбоку - шпагу и под мышкой - треуголку».
«Христовой ночи», начинающейся изумительной пейзажной картиной пробуждающейся русской весны, Салтыков дал свою версию евангельскому преданию. Он до такой степени ненавидел предательство (а примеров ему было много в этой полосе реакции восьмидесятых годов), что заставил воскресшего Бога - благословляющего все и всех, природу и все живое в ней, указывающего путь спасения даже всем творящим зло и неправду, - казнить одного лишь Иуду. Он казнит его высшей казнью вечной жизни с клеймом предателя. Христос - вопреки Евангелию - воскрешает повесившегося Иуду и гневно говорит ему: «Живи проклятый! и будь для грядущих поколений свидетельством той бесконечной казни, которая ожидает предательство». |
