«пушкинской плеяды»
«Пушкинской плеядой». Обозначение это, однако, условно, и возникло оно по аналогии с кружком, или «школой», французских литераторов XVI века, которые подхватили это наименование у древних александрийцев времен Птоломея Филадельфа, называвших «Плеядой» группу из семи современных им трагических поэтов. А оно, в свою очередь, заимствовано из названия семизвездия на небосклоне, чье имя восходит к древнегреческой мифологии. В нашем случае, кроме внешнего признака - соблюдения числа 7 (иногда, впрочем, с ним не считаются), есть и более содержательный, относящийся к области собственно поэтики: посильное участие в становлении реалистического метода лирической поэзии.
«Пушкинскую плеяду», помимо самого Пушкина, традиционно включаются (по алфавиту) Е. А. Баратынский (1800-1844)2, Д. В. Веневитинов (1805-1827), П. А. Вяземский (1792-1878), Д. В. Давыдов (1784-1839), А. А. Дельвиг (1798-1831), Н. М. Языков (1803-1847). Изредка в порядке простого присоединения называют и И. И. Козлова (1779-1840); даже как-то Батюшков попал в состав «Плеяды». Как можно видеть, это были люди, разные по возрасту и даже по принадлежности к «поколениям». Их связывают с Пушкиным в разной мере современность творчества и приязненные отношения. Но и в этом плане близость Пушкина Веневитинову, например, во всяком случае не большая, чем Грибоедову, Катенину или тем более Кюхельбекеру. Больше того, круги дружеских взаимных притяжений, пересекаясь, не совпадали.
«Плеяды» отнюдь не просты и далеко не сводятся к связи признанного центрального светила со своим ореолом - некоей слитной группой поклонников-учеников.
литературная ситуация, которая отозвалась для потомков разрозненными уцелевшими рикошетами - беглыми упоминаниями в статьях, заметках и особенно в письмах, вроде, например, пушкинского обращения к Вяземскому (1823 г.). «... Читал ли ты мое послание Бирукову (тогдашнему цензору) если нет, вытребуй его от брата или Гнедича; читал я твои стихи в Полярной Звезде; все прелесть...» и т. д. Вот экспромт Языкова (1830) - подношение мытищинскому водопроводу:
Отобедав сытной пищей,
Вдруг удар громовой тучи
Покатился... Пей, Москва!
Это подлинный экспромт - одно из тех многочисленных стихотворений, которые Языков сочинял буквально на ходу, по пути на богомолье в Троице-Сергиевскую лавру. Такая свобода владения стихом, такая всегдашняя поэтическая «мобилизованность» могли идти в сравнение только с пушкинскими; но такой энергии и ярости не было даже у Пушкина 30-х годов. А ведь это только шутка, непритязательная забава!
«Плеяды» - Баратынский. Сам Пушкин, еще молодой, полный надежд, уверенно входящий в славу, кому присуща была редкая бескорыстность и великодушие в оценке чужих достижений, писал Вяземскому еще в 1822 г.: «Но каков Баратынской? Признайся, что он превзойдет и Парни и Батюшкова - если впредь зашагает, как шагал до сих пор - ведь 23 года - счастливцу! Оставим все ему эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону, а то спасенья нет» (XIII, 34). Двумя годами позже, прочитав «Признание» (еще в первой, не удовлетворившей автора и действительно менее совершенной его редакции), Пушкин приходит в полнейший восторг: «Баратынский - прелесть и чудо, Признание - совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий...» (XIII, 84). В другой раз, повторив те же слова, «Баратынский - чудо», Пушкин находит, что помещенные рядом в этом же альманахе «Полярная Звезда» его собственные «пьесы» «плохи». Это не кокетство: действительно, к началу 1824 г. сам он еще не писал лирических стихотворений такой выразительной силы и глубины, как «Признание». Пушкин с безупречным постоянством считал Баратынского первым среди создателей элегий и «первоклассным» поэтом.
«Н. М. Языкову», где поэт еще в 1822 г. скромно, достойно и изящно распределяет места среди своих друзей. А этими друзьями оказываются крупнейшие поэты эпохи. Простодушно сообщив, что его, «благодаря богам», влечет «к возвышенным певцам с какою-то любовию пристрастной», Дельвиг гордится ранней дружбой с Пушкиным, чье «пенье» он услышал первым, и тем, что Баратынского он с «музой подружил». Эту гордость, воспринятую как «вознаграждение», он сообщает Языкову, полагаясь, понятно, на его понимание и полное сочувствие. Так в ординарном стихотворении сводятся лучшие поэты 20-х годов.
«Окружение» было не только выигрышным фоном, на котором рельефнее выступало пушкинское величие, но и чрезвычайно активной, характерной составной частью духовной культуры эпохи. Пушкин оказывался ведущим, определяющим ферментом литературного движения 20-х , а отчасти и 30-х годов. Но кто у кого и в какой мере «учился», кто чьи успехи и как определял - это еще далеко не проясненный вопрос, оставляющий заманчивой задачу дальнейших поисков для молодых, пытливых литературоведов.
Говоря о «более или менее примечательных талантах», окружающих Пушкина, Белинский отметил, что их «неоспоримым достоинствам мешает только невыгода быть современниками Пушкина» . Близость Пушкина ослепляла, и критик на себе испытал правоту своих слов. Он не понял Баратынского, вернее, его особой значительности, считая, что его щегольскую «светскую, паркетную музу» было бы попросту «недобросовестно» сопоставлять с пушкинской; он отрицал поэзию Языкова (правда, прежде всего из-за национализма его идеологии); о Вяземском-поэте отзывался более чем сдержанно, о Веневитинове скупо и холодно, а на Дельвига попросту не обратил внимания. В предпринятом Белинским капитальном обзоре пушкинской поэзии в связи с поэзией его эпохи («Сочинения Александра Пушкина») для них не нашлось должного места.
индивидуальные особенности их поэзии, что были подчас не замечены критиком. |
