ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ИДЕЯ И ЕЕ ВОПЛОЩЕНИЕ В ПОЭМЕ "РЕКВИЕМ"
Идея "Реквиема" А. Ахматовой может быть выражена в форме долженствования и противоречия. Поэт должен выразить"свое личное горе, иначе- паралич памяти "и безумие"."Поэт должен выразить народное горе, стать голосом "сто мильонного народа", иначе – разрыв -исторической памяти и потеря исторического смысла. Не единственная возможная реакция на ужас происшедшего - немота. Отсюда трагическое противоречие "Реквиема": необходимость слова в ситуации немоты.
"Ее стихи об убитом ленинградском мальчике полны душераздирающей горечи и написаны словно под диктовку матери или старой севастопольской солдатки". Прежде чем обратиться к "Реквиему", приведем одно из военных стихотворений Ахматовой и приглядимся к тому, какими средствами создается впечатление записывания под диктовку убитой горем матери:
И все, кого сердце мое не забудет,
Но кого нигде почему-то нет...
И страшные дети, которых не будет, ,
Которым не будет двадцать лет,
А было... - Довольно, не мучь себя,
И все, кого ты и вправду любила,
Живыми останутся для тебя.
Два многоточия, обрывающих фразы, полубезумное "почему-то", в котором скрывается отчаянное "почему?", еще ближе к безумию - перечисление, передающее неотступность горя ("А было восемь, а девять было, / А было...") - это все признаки речи на грани немоты. На рубеже тридцатых - сороковых Ахматова, если так можно выразиться, пишет под диктовку немоты: Последнюю и высшую награду - Мое молчанье - отдаю Великомученику Ленинграду.
Немота, невозможность говорить становится лейтмотивом "Реквиема", поэме о мире как бессмысленном сне и о горе, бессловесном, невыразимом:
Все перепуталось навек,.
И мне не разобрать Теперь,
кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
Вот как об этом рассуждает И. Бродский: "Трагедийность "Реквиема" не в гибели людей, а в невозможности выжившего эту гибель осознать. Его, "Реквиема", драматизм не в том, какие ужасные события он описывает, а в том, во что эти события превращают твое... сознание, твое представление о самом себе".
Никто в русской поэзии не мог лучше Ахматовой простым и сдержанным словом выразить экстремальное душевное состояние. Это удивительное свойство ее стихотворений обнаружилось еще в 10-е годы, когда были написаны такие, например, строки:
Все мои бессонные ночи
Я вложила в тихое слово
Пережитое Ахматовой в тюремных очередях, однако, превышало все возможные "замирания и крики" обычной жизни. Это, как и концлагеря, еврейские гетто, колымские рудники и другие ужасы XX века, ощущалось как нечто запредельное, подрывающее человеческий опыт и "исторические привычки". Как же это выразить? Ахматова сделала, казалось бы, невозможное: выразила немоту и таким образом преодолела немоту (то есть сделала то, к чему призывала другая мученица русской поэзии XX века - М. Цветаева:
" - Петь не могу! Это воспой!").
Испытывая жестокие угрызения совести (которые пытается реконструировать И. Бродский: "... Да что же ты за монстр такой, если весь этот ужас и кошмар еще и со стороны видишь?"), Ахматова подвергает свои же собственные страдания поэтическому анализу:
Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поняла я, что ему
Уже как бы чужому бреду.
Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла, а то, что случилось,
И пусть унесут фонари...
Ночь.
Выражение невыразимого - задача, не решаемая с помощью привычного к горю простого и сдержанного слова Ахматовой. Ясная логика и классический строй ее стиха прерывается, размер нарушается. "Черные сукна", ночь без фонарей - иносказания, означающие остановившуюся, парализованную речь. Как "личность", как лирическое "я" Ахматова не может говорить. Благодаря чему она все же говорит, благодаря чему вновь обретает классические размеры и благородную ясность? Она получает право на слово как обязанность - призвания сказать от имени всего "стомильонного народа". Она должна свидетельствовать: "Как-то раз кто-то "опознал" меня, - пишет Ахматова "вместо предисловия". - Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами... очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):
- Могу".
И Ахматова начинает свидетельствовать - с опорой на традицию, на мировую культуру. "Мы все время слышим разные голоса, - говорит о "Реквиеме" Бродский, - то просто бабий, то вдруг поэтессы, то перед нами Мария". Вот "бабий" голос, пришедший из заплачек и горестных русских песен:
Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Помолитесь обо мне.
Вот - "поэтесса", с безмерным удалением оглядывающаяся на погибший, как Атлантида, серебряный век:
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей...
Вот, наконец, деда-Марии" жертвенные тюремные очереди приравнивают каждую мученицу-мать к Богоматери:
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
Три древних традиции - народно-песенная, поэтическая (недаром процитированы пушкинские слова: "каторжные норы") и христианская помогают лирической героине "Реквиема" выстоять в неслыханном испытании. "Реквием" завершается преодолением немоты и безумия - торжественным и героическим стихотворением. Стихотворение перекликается со знаменитыми "Памятниками" - Горация, Державина и Пушкина. Ахматова "дает согласье" на памятник себе, но с условием, что поставят его
"Реквиема" таким "памятником" означает победу человека над ужасом и оцепенением, победой памяти и смысла:
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусь,
Забыть, как постылая хлюпала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
| 
