Анализ поэзии Маяковского «Про это»
«Про это» - как раз менее других исследована, она не раз получала в критике и литературоведении сдержанную оценку, потому что не очень вписывалась в представление об авторе как о поэте-агитаторе, горлане-главаре. Между тем это поэма о себе и о любви, поэма, в которой как раз ярче и глубже, чем в других, более поздних поэмах, раскрывается характер и личность Маяковского в ее нравственном ракурсе. Были и раньше поэмы о любви, кроме «Облака в штанах», была пронзающая своим лиризмом и трагическим надрывом поэма «Флейта-позвоночник», была самая светлая, не осложненная драматическими коллизиями поэма «Люблю». Поэт тогда переживал пик своего чувства к Л. Ю. Брик, потому и был уверен: «Не смоют любовь ни ссоры, ни версты. Продумана, выверена, проверена».
«Про это» (февраль 1923-го). То, во что верилось, было разрушено до основания. Поражением закончился «смертельной любви поединок», поражением любви. Победителем оказался самый грозный и безжалостный враг любви... быт. Поэма «Про это» создавалась в обстоятельствах, которые нельзя не принять во внимание. Маяковский испытал разочарование в любви, это произошло летом или осенью 1922 года. Строки из стихотворения «Юбилейное», написанного в 1924 году, не оставляют сомнений в происшедшем: «Я теперь свободен от любви и от плакатов. Шкурой ревности медведь лежит когтист». «Страшнее слов» это древнее чувство, в поэме для него тоже найден образ: «скребущейся ревности времен троглодитских тогдашнее чудище». Метафора, правда, тяжеловата, громоздка.
«Освобождение» от любви произошло после написания поэмы, и, судя по некоторым данным, не сразу, но отношения между Маяковским и Л. Ю. Брик вступили в фазу кризиса. Л. Ю. Брик была сторонницей «свободной любви», она и в лефовском кружке литераторов и художников пыталась проводить в жизнь эту идею. Маяковский остро переживал дисгармонию в их отношениях. Он не мог жить так, пишет его ближайший друг поэт Н. Асеев, касаясь внутренней темы «Про это», чтобы «реализовать свои чувства, имея результатом такой реализации только гонорары, чтобы таскать купленные на эти гонорары закуски и сласти в литературный салон». «Салон» был в Водопьяном переулке у Бриков. В течение двух месяцев работал над этой поэмой Маяковский, уединившись в маленькой комнатке в Лубянском проезде. Как ни «смирял» в себе поэт интимное во имя общего, социально-разумного, «становясь на горло собственной песне»,- «тема» (любовь) «приказала» писать о ней. «Тема» пришла изнутри, опровергла ригорический принцип «смирения», и «личные мотивы» могуществом гения были подняты на высоту всеобщности. Маяковский-ригорист, «в штыки» атаковавший лирику, уступил место Маяковскому-человеку, автору прекрасных лирических поэм «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник», «Человек». Он, по словам Николая Асеева, «рискованно хватался за перенапряженные высоковольтные провода быта» в поисках социальных причин душевной драмы.
«Про что - про это?» - доказательство неотвратимой всеобщности любви, отраженной в жизни каждого человека. Начинается вступление спокойно, как будто оно фиксирует нечто привычное, обыденное:
и мелкой, перепетой не раз
К концу вступления усиливается напор страсти и уже чувствуется, что он может прорвать эпическую оболочку начала: «Эта тема ножом подступила к горлу». И дальше - полная личная закрепощенность любовью: «Эта тема день истемнила, в темень колотись - велела - строчками лбов». Вступительная глава отвечает на вопрос: что такое любовь? Гонитель всяческой романсовой чувствительности и альбомных «красот» в поэзии, Маяковский загадал читателю маленькую загадку, разгадать которую не составляет труда. Во вступительной главе, отвечая на вопрос: «про что - про это?» - он говорит о «теме», ни разу не произнося слово «любовь». А в самом конце, поставив прозрачную рифму «лбов», загадывает:
«Имя этой теме:
Маяковский написал «Про это» «по личным мотивам об общем быте». В этой формуле ключ к пониманию лиро-эпической природы произведения. Личные мотивы - пережитое, испытанное, автобиографическое. Но - мотивы. То есть поэтическая интерпретация пережитого, а не автобиографический сюжет. Замечание об общем быте указывает на художественную природу типизации. Самоуничижение и самопокаяние - сквозные мотивы не только второй главы, но и всей поэмы. Чтобы показать свое ближайшее окружение, его быт, поэт переводит картину в реальный план, он оказывается где-то рядом, может быть, на лестнице, за дверью, у квартиры любимой. И там, за дверьми, он видит и слышит то же самое - те же «вороны-гости», «пироги», пустые разговоры, равнодушие ко всему происходящему за этими стенами... Чем, собственно говоря, они отличаются от гостей Феклы Давидовны, которая показана в поэме в гротескно-фантастической картине рутинного быта?..
Только один человек попадает в зону бережения, только к одному человеку словно бы и не прилипает все то, «что в нас ушедшим рабьим вбито». Рыцарский характер поэта не позволяет бросить хоть малейшую тень на образ возлюбленной (в черновом варианте было названо имя - Лиля):
- Смотри,
обхожу.
смешивается в одно целое с «воронами-гостями», она - их отражение, их часть. И все, что герой думает о гостях, как их представляет, неизбежно относится также и к ней. Беря свою и чужую вину на себя как носителя и жертву застойного быта, герой поэмы отличается от тех, за дверьми, пониманием нравственной ситуации, нравственных первопричин конфликта. Об этом говорит письмо-дневник Маяковского,
относящийся к времени написания поэмы. Вот что в нем сказано: «... я сижу только потому, что сам хочу, хочу подумать о себе и о своей жизни. Любовь - это жизнь, это главное. От нее разворачиваются стихи, и дела, и все пр. Любовь - это сердце всего. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться во всем... Но если нет «деятельности», я мертв.
... Любовь не установишь никаким «должен», никаким «нельзя» - только свободным соревнованием со всем миром».
«свободной любви». Потому второй персонаж поэмы (она) оказывается в иной нравственной атмосфере, этого нельзя скрыть никаким рыцарским жестом.
«Про это» насчет единоличного счастья. Поэма выходит на простор человеческой общности: «Жду, чтоб землей обезлюбленной вместе, чтоб всей мировой человеческой гущей». Фраза имеет незаконченный вид, смысл ее тем не менее ясен. Герой прежней поэмы выступает «земной любви искупителем», он ждет любви и счастья для всех: «должен стоять и стою за всех, за всех расплачусь и за всех расплачусь». В единстве этой идеи смыкаются прежний и нынешний Маяковский, нынешний тот, который в «Прошении на имя...» скажет: «За всех - пуля, за всех - нож». Но добавит: «А мне когда? А мне-то что ж?» Счастье для всех, но счастье и для каждого - вот смысл жизни, извлеченный из опыта молодости и из опыта зрелости, сегодняшнего опыта.
Нагромождение фантастических картин дальше («Ротонда», «Полусмерть») уже не прибавляет драматизма в ситуации противостояния героя поэмы и застойного быта, пик пройден. Ощущение исчерпанности подтверждает и тяжеловесный, вычурный стих:
Быть Сены полосе б Невой!
Сёновой всей нынчести изгой.
«Рассвет. Подымаюсь сенекою сенью, синематографической серой тенью». Все это парижское виденье, помимо его поэтической неубедительности, искусственно замедляет движение к финалу. Возможно, что именно эти строки имел в виду Луначарский, в общем положительно, поначалу даже восторженно оценивавший поэму, когда впоследствии говорил о футуристлческих остатках в ней - «крайней манерности в пользовании словами...» Последняя, «случайная станция» фантастического путешествия героя поэмы - купол Ивана Великого в Кремле. Удобная позиция для обозрения. Как Эйфелева башня в Париже. Москва внизу - рождественская. И здесь поэт не находит органичного образа: «С семи холмов, низвергаясь Дарьялом, бросала Тереком праздник Москва». Кавказские ассоциации слабо вписываются в раздольное гулянье русского Рождества. Но вот поэт (поэт!) сам переносится на Кавказ. Под ним «льдистый Машук». Возникают литературные ассоциации, «рассчитаться» с ним «идут дуэлянты». Здесь, у подножья Машука, «один уж такой попался - гусар!».
Это еще одна отвратительная сторона быта, на этот раз быта литературного, способного убивать ложью, клеветой, пулей. Подводя жертву (поэта) под пулю, Маяковский создает еще один эмоциональный пик перед финалом. Он уступает по силе воздействия кульминационному моменту в конфликте, однако вносит дополнительный штрих в образ героя поэмы, уже не только в интимной, но и в общественной функции сближая его с автором. И с этой позиции - важнейшая деталь: «Окончилась бойня», жизнь вошла в обычную колею, «лишь на Кремле поэтовы клочья сияли по ветру красным флажком». Отсюда и произрастает трудная победительная мелодия стиха, звучащего «мирозданию в шум». Меняется пейзаж: «Дни улыбаются с пристани». Произведен расчет с прошлым. Кризис преодолен.
«Про это» вступление было названо по-канцелярски «Объяснительной запиской», а заключительная глава «Резолюцией». Ясно, что в этих канцеляризмах заключена была ирония и, возможно, желание таким образом приглушить трагическое звучание любовной темы. Вспомним, что Маяковский в «Приказе № 2 армии искусств» высмеивал любовные стихи.
«Прошение на имя...» - заключительный монолог. Название «Резолюция» не подходит к этому страстному лирическому высказыванию, Маяковский справедливо отказался от него. Монолог Маяковского - вера и надежда, любовь и ненависть поэта. Ненависть к тому, что «в нас ушедшим рабьим вбито», что «осело бытом даже в нашем краснофлагом строе». В заключительном монологе поэт снимает с себя тяжесть вины за все, что взвалил только на себя, высказывая твердое убеждение, что после смерти достоин лежать «с легшими под красным флагом». Обратим внимание: последние подглавки имеют названия «Вера», «Надежда», «Любовь». «Вера» - это вера поэта в «изумительную жизнь», где «большелобый тихий химик» в мастерской человечьих воскрешений смотрит XX век, выискивает, кого бы воскресить. «Надежда» - страстная мольба (и надежда) о воскрешении с проникновенными, очень доверительными строчками:
«даром»: «чистить, мыть, стеречь, мотаться, месть», а также «развлекать, стихами балагуря»,- поэт столь же проникновенно говорит о любви к «зверью»:
Я люблю зверье.
ешь!
«служанкой замужеств, похоти, хлебов» о любви, которая бы заполнила собой вселенную и «чтоб вся на первый крик: «Товарищ!» - оборачивалась земля». Такой представлял, такой хотел видеть любовь Маяковский. Ему не дано было счастья испытать такую любовь: все дело в том, что в каждом любовном романе есть по крайней мере два персонажа, от которых в равной мере зависит его судьба.
«Про это» - последний страстный выплеск любовной лирики Маяковского в начале 20-х годов. После нее любовная тема надолго исчезла из его поэзии. Была попытка реанимировать прежние отношения с Л. Ю. Брик, ничего серьезного из этого не вышло. В 1928 году пришла новая любовь, появились стихи «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви», «Письмо Татьяне Яковлевой», но это уже другая тема...
«Про это» оставила глубокий след в творчестве Маяковского, она опровергала рационалистические установки левого искусства (Леф) на «производственничество», поставив в центре внутреннюю жизнь человека. Поэма в личном плане завершила конфликт поэта с враждебным человеку миром поругания любви. Она явилась своеобразным мостом к лироэпосу поэм «Хорошо!». После написания поэмы «Про это» начался перелом в отношении Маяковского к традициям, к классическому наследию. Поэма как бы сама собой опровергала безличный коллективизм лефовцев, безличное «мы», поглощавшее лирическое «я». Неоднократно в «штыки» атакованная лирика вдруг выявила власть над человеком индивидуально-личных интимно-природных чувств в его развитии и духовно-нравственном становлении, выявила одну из замечательных традиций классической литературы.
«Двенадцать» и «Хорошо!», к сатирическим пьесам, к поэме «Во весь голос» - путь к реализму, к традициям, но и путь новатора, открывателя новых сфер и возможностей в революционном искусстве.
|
