«Стихотворения М. Лермонтова» называл «Думу» сатирой, видя в ней «громы негодования, грозу духа оскорбленного позором общества». Он писал, что «Дума» всех изумила «крепостию стиха, громовою силою бурного одушевления, исполинскою энергиею благородного негодования и глубокой грусти». Именно эта «глубокая грусть» и отличает «Думу» от такого стихотворения, действительно полного «благородного негодования», как «Смерть поэта». В «Думе» Лермонтов вновь повторяет слово, характеризующее современное общество:
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно-малодушны
Слово «раб» имеет здесь, как и в других произведениях Лермонтова, очень широкое значение. Им обозначено все общество в целом, подавленное тиранией (еще раньше - «Умирающий гладиатор», 1835; «Смерть поэта», 1837; позднее - «Последнее новоселье», 1841).
«Смерти поэта» - негодование, боль от тягчайшей утраты и горячая любовь к погибшему; это стихотворение - удивительный сплав энергии и сатиры. Высокий пафос стихотворения осуществлен рядом контрастных противопоставлений («дивный гений» противостоит пошлости окружавшей его среды, его мучения - пустопорожней веселости света, величие «нашей славы» - пустому сердцу заезжего карьериста, черная кровь - праведной крови). Особенно грозно звучат последние шестнадцать строк, предуказывающие неизбежность разоблачения подлинных убийц великого поэта: А вы, надменные потомки Известной подлостью прославленных отцов, Пятою рабскою поправшие обломки Игрою счастия обиженных родов!
«Воззвание к революции» - так было названо это стихотворение одним из современников. Жажда деятельности, дух борьбы, характерные для героя лермонтовской лирики, были присущи самым передовым деятелям тогдашней России. Белинский утверждал: «Жизнь есть действование, действование есть борьба». Герцен вторил ему: человеку, писал он, «мало блаженства спокойного созерцания и видения; ему хочется полноты упоения и страданий жизни; ему хочется действования, ибо одно действование может вполне удовлетворить человека. Действование - сама личность». Противостояние героя лермонтовской лирики, с одной стороны, деспотизму, с другой - рабской пассивности общества, присущий ему пафос борьбы роднят его с декабристской литературой, с героями дум Рылеева, трагедий Кюхельбекера, с Чацким Грибоедова.
прежде всего гражданином («Я не поэт, а гражданин» - Рылеев, 1825). Лирический герой Лермонтова воспринимал себя лишь «с названьем гражданина» (1831), ожидая от подлинных граждан будущего заслуженного презрения к себе («Дума»).
В условиях последекабристской поры человек, как он понимался Лермонтовым, был обречен на мучительное одиночество: Он меж людьми ни раб, ни властелин, И все, что чувствует, он чувствует один. (1832) Этот мотив одиночества выражен во множестве стихотворений Лермонтова, в таких великолепных произведениях, как, например, «Утес» (1841), «На севере диком стоит одиноко...» (1841) и др. Отсюда и постоянно встречающийся в лирике Лермонтова образ «странника», «в свете безродного» («Молитва», 1837; «Кинжал», 1837, и др.), «изгнанника» («Тучи», 1840, и др.), «узника» («Желание», 1832; «Узник», 1837; «Сосед», 1837; «Соседка», 1839; «Пленный рыцарь», 1840, и др.). Отсюда же пристальное внимание к судьбе Наполеона и характер его трактовки - «изгнанник мрачный», «забытый, он угас один» («Св. Елена», 1831; «Воздушный корабль», 1840; «Последнее новоселье», 1841).
Но несмотря на тяготы одиночества, герой лермонтовской лирики не капитулирует перед действительностью: «Но перед идолами света не гну колени мои» (1841). Он уходит в себя: «Любил с начала жизни я угрюмое уединение, где укрывался весь в себя» (1830). Герцен вспоминал впоследствии: «Принужденные к молчанию, сдерживая слезы, мы научились сосредоточиваться, скрывать свои думы». В условиях 30-х годов не только реальная борьба, не только высказанное слово, но и думы были общественно значимыми, подготавливая возможность деятельности.
Герой лермонтовской лирики, как это было и в декабристской литературе, противостоя господам и рабам, обнаруживает исключительную стойкость и непримиримость: «Да, я не изменюсь и буду тверд душой, Как ты, как ты, мой друг железный» («Кинжал», 1837). Эта стойкость с особой силой выражена в стихотворении «Пророк» (1841), о котором Белинский писал, что оно, наряду со стихотворениями «Тамара» и «Выхожу один я на дорогу...», «даже между сочинениями Лермонтова принадлежит к блестящим исключениям». «Пророк» Лермонтова развивает в условиях последекабристской поры пафос одноименного пушкинского стихотворения (1826). Пушкин утверждал в нем декабристскую идею гражданской деятельности:
Восстань, пророк, и виждь и внемли,
И, обходя моря и земли,
«Пророк» Лермонтова, непоколебимо убежденный в провозглашаемом им «любви и правды» чистом учении, мужественно противостоит в своем одиночестве забросавшим его каменьями и изгнавшим его «ближним». В контексте пушкинского «Пророка» ясен декабристский ореол, венчающий пророка Лермонтова, и вместе с тем иное, гораздо более трагическое положение лермонтовского пророка, обусловленное обстановкой 30 - х годов:
С тех пор как вечный судия
В очах людей читаю я
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
И вот в пустыне я живу,
Лермонтова в русской поэзии. Наличие такого конфликта отличает Лермонтова и от Байрона. |
