Тема семейного раздора у Лермонтова теснейшим образом связана с фактами его собственной биографии, по тем не менее и характер постановки идейных и психологических проблем, связанных с нею, и словесные средства в разработке это. й темы не оторваны от литературной традиции. Точек соприкосновения с ранним творчеством Шиллера (как на основании общестилистических особенностей, так и с точки зрения отдельных сюжетных соответствий и по сходству некоторых ситуаций) в литературе о Лермонтове-драматурге указывалось очень много, вернее - слишком много, как по поводу драмы «Люди и страсти», так и по поводу следующих двух прозаических пьес, то есть «Странного человека» и «Двух братьев» .
«Люди и страсти», можно было бы провести целый ряд параллелей с «Коварством и любовью», сравнив, например, сцену смерти Юрия Волина, отравляющего себя, с финалом «мещанской трагедии» Шиллера, где такой же смертью погибают молодой герой и его возлюбленная. Поводом для проведения параллели мог бы послужить мотив мнимой измены возлюбленной - измены, которая в обоих произведениях вызывает катастрофу - при всей, конечно, разнице в обстоятельствах, приводящих к этому трагическому концу (у Шиллера - интрига корыстного отца, приносящего судьбу сына в жертву своей политической карьере, у Лермонтова - одна из линий любовной интриги). Параллели могут быть установлены между сценами объяснений отца с сыном - Юрия с Николаем Михайловичем у Лермонтова, Фердинанда с президентом - у Шиллера. Устанавливались (например, М. А. Яковлевым) и еще более частные, еще более конкретные детали, совпадающие у Лермонтова и у Шиллера: сцена, где Дарья читает Евангелие Марфе Ивановне, с одной стороны, и то место, где Франц читает Библию своему отцу, с другой , предсмертный разговор Юрия со слугой Иваном и разговор Карла Моора со слугой Даниэлем («Разбой-пики») 2. Устанавливая совпадения такого типа, исследователи иллюстрировали их даже параллельными цитатами. В «Коварстве и любви» Фердинанд говорит президенту:
«Я отдам вам мою жизнь, если это поможет вам возвыситься. Жизнь я получил от вас». (Перевод наш. - А. Ф.).
А у Лермонтова Юрий Волин говорит своему отцу:
«Так! я неблагодарен, только не к вам. Я обязан вам одною жизнью... возьмите ее назад, если можете...»
Подобные сопоставления, однако, вряд ли могут считаться сколько-нибудь решающими при исследовании связей между Лермонтовым и Шиллером. Самый характер сравниваемых моментов не таков, чтобы нельзя было допустить простого совпадения. По поводу комментаторских попыток во что бы то ни стало найти следы «влияний», Л. Я. Гинзбург говорит о выражении «историко-литературного недоверия к тому, что поэт может что бы то ни было выдумать без посторонней помощи» . То же может быть сказано, в сущности, и о названных только что примерах, если пытаться видеть в них доказательства «влияния» или «заимствования». Они скорее должны рассматриваться лишь как частный результат применения общих художественных принципов, восходящих к определенному источнику - в данном случае к Шиллеру. Последнее как раз и важно.
Для Шиллера, как в «Разбойниках», так и в «Коварстве и любви», безусловно характерно, что всякий частный момент в судьбе персонажа становится для него поводом к обобщению и переживается, так сказать, в мировом масштабе. Например, Фердинанд, услышав вымышленный рассказ об измене Луизы, обращается к богу с монологом, полным грандиозных образов:
«Судья миров! Не отнимай ее у меня! Эта девушка - моя! Я уступаю тебе за эту девушку весь твой мир, отказываюсь от всего твоего дивного творенья. Оставь мне эту девушку. Судья миров! Миллионы душ жалобно взывают там к тебе - к ним обрати око твоего милосердия - мне предоставь действовать самому, судья миров! Разве богатый, мощный создатель станет скупиться из-за одной души, к тому же и худшей из всех, созданных им? - Эта девушка моя! Я, некогда ее божество, теперь ее дьявол!»
«И ты не стыдишься перед этими деревами, перед цветами, растущими вокруг, пред этим голубым сводом, которые были свидетелями наших взаимных обещаний... посмотрите, дерева, с какой адской улыбкой, притворной невинностью, она стоит между вами, недвижна как жена Лотова... взгляни и ты, девушка, на них... они качают головами, укоряют тебя, смеются над тобой... нет... надо мною они хохочут... слышишь, говорят: безумец, как мог поверить женщине, клятвы ее на песке, верность... на воздухе...» (д. IV, явл. 5).
«Нет! Нет! Эти уста никогда не могли быть преступными, я б никому не поверил, если б... проклятое зренье!.. Бог всеведущий! Зачем ты не отнял у меня прежде этого зренья... зачем попустил видеть, что я тебе сделал, бог!» (там же).
расхождения между ними обусловлены, может быть, и тем, что Лермонтов творчески воспринял и развил философские идеи - вернее - морально-эстетические основы драматургической теории Шиллера периода его зрелости.
возможности вины человека. А это свидетельствовало уже о полном переосмыслении той антиномии доброго и злого начал, на которой так часто строилась драма. |
