«Княжне Мери»
«Выстреле», «Капитанской дочке» и «Евгении Онегине»; у Толстого в «Войне и мире», у Тургенева в «Отцах и детях»... И всегда писатель сообщает о мыслях и чувствах перед дуэлью только одного из героев: в «Выстреле» это Сильвио, в «Капитанской дочке» Гринев, в «Войне и мире» - Пьер, в «Отцах и детях»- Базаров. Можно было бы сказать, что автор всегда передает состояние главного героя, но в «Евгении Онегине» Пушкин рассказывает не об Онегине, а о Ленском:
Домой приехав, пистолеты
Он осмотрел.
Потом вложил
При свечке, Шиллера открыл...
Полны любовной чепухи. ..
Так мог бы вести себя в ночь перед дуэлью Грушницкий, если бы не превратился в ничтожество. Тот Грушницкий, который носил солдатскую шинель и произносил романтические речи, мог бы и Шиллера читать, и писать стихи... Но тот Грушницкий готовился бы стреляться на самом деле, рисковать своей жизнью. А этот Грушницкий, который принял вызов Печорина, идет на обман, ему нечего страшиться, незачем волноваться за свою жизнь: заряжен будет только его пистолет... Мучила ли его совесть в ночь перед дуэлью, мы не знаем. Он предстанет перед нами уже готовым к выстрелу. (Лермонтов не рассказывает о Грушницком. Но Печорина он заставляет подробно записать, о чем он думал и что чувствовал: «А! господин Грушницкий! ваша мистификация вам не удастся... мы поменяемся ролями: теперь мне придется отыскивать на вашем бледном лице признаки тайного страха. Зачем вы сами назначили эти роковые шесть шагов? Вы думаете, что я вам без спора подставлю свой лоб... но мы бросим жеребий!.. и тогда... тогда... что если ехо счастье перетянет? если моя звезда наконец мне изменит?
«какую цель имела... судьба?» - но никогда еще он не спрашивал себя об этом так трагически серьезно, с такой торжественностью: «верно было мне назначенье высокое», «я чувствую в душе моей силы необъятные...» Эти прилагательные после существительных придают его словам возвышенно-романтическую окраску; он бы смеялся над подобными словами, если бы их произносил кто-нибудь другой...
«невольно... разыгрывал жалкую роль палача или предателя», - теперь повторяет, в сущности, то же: «... сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудье казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаленья...»
Печорину такое понимание не дано; он «любил для себя, для собственного удовольствия... и никогда не мог насытиться». Поэтому в ночь перед дуэлью он одинок, «и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло» его, если он будет убит. Страшный вывод делает он: «После этого стоит ли труда жить? а все живешь - из любопытства; ожидаешь чего-то нового... Смешно и досадно!»
Дневник Печорина обрывается в ночь перед дуэлью. Последняя запись сделана через полтора месяца, в крепости N. «Максим Максимыч ушел на охоту... серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце сквозь туман кажется желтым пятном. Холодно, ветер свищет и колеблет ставни. Скучно». Еще не зная о подробностях дуэли, мы уже узнали главное: Печорин жив. Он в крепости - за что он мог попасть сюда, если не за трагический исход дуэли? Мы уже догадываемся: Грушницкий убит. Но Печорин не сообщает этого , он мысленно возвращается к ночи перед дуэлью: /мал умереть; это было невозможно: я еще не осушил чаши страданий и теперь чувствую, что мне еще долго жить». В ночь перед дуэлью он «не спал ни минуты», писать не мог, «потом сел и открыл роман Валтера Скотта... то были «Шотландские Пуритане»; он «читал сначала с усилием, по- -том забылся, увлеченный волшебным вымыслом...»
Но едва рассвело и нервы его успокоились, он опять подчиняется худшему в своем характере: «Я посмотрелся в зеркало; тусклая бледность покрывала лицо мое, хранившее следы мучительной бессонницы; но глаза, хотя окруженные коричневою тенью, блистали гордо и неумолимо. Я остался доволен собою». Так мог бы рассуждать Грушницкий; это ему важно производить впечатление - но мы уже знаем: и для Печорина.. не безразлична показная, внешняя сторона жизни, - это огорчительно, но Печорин неисправим: бороться с худшим в себе он не только не может, но и не хочет.
«тайного беспокойства»; как всегда, он холоден и умен, склонен к неожиданным выводам и сравнениям: «Старайтесь смотреть на меня как на пациента, одержимого болезнью, вам еще неизвестной...», «Ожидание насильственной смерти не есть ли уже настоящая болезнь?»
Но вся эта радость, жадное наслаждение жизнью, восторг, восклицания - все это спрятано от постороннего глаза. Едущему рядом Вернеру в голову не может прийти, о чем думает Печорин:
«Мы ехали молча.
- Написали ли вы свое завещание? - вдруг спросил Вернер.
- А если будете убиты?
- Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели послать свое последнее прости? ..
Я покачал головой».
То, что Печорин говорит Вернеру, и правда, и неправда. Он действительно «выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной и завещая другу клочок напомаженных или ненапомаженных волос». Мы помним: ему двадцать пять лет - по возрасту он еще очень молод. Но мы не можем представить себе его произносящим перед смертью «имя своей любезной», такое поведение больше подходит Грушницкому. Дело не в возрасте, а в той душевной ноше, которую несет Печорин, в той ранней душевной усталости, которая старит его до времени. "У него нет иллюзий, он не верит ни людям, ни словам, ни чувствам: «Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе; иные не делают и этого».
". Начиная свою исповедь, он сказал: «Хотите ли, доктор... чтоб я раскрыл вам мою душу?» Он не обманывает, он действительно раскрывает Вернеру душу. Но дело в том, что душа человека не есть что-то неподвижное, ее состояние меняется, человек может по-разному смотреть на жизнь утром и вечером одного и того же дня.
себя Вернеру: «Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю и разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия». Полная ли правда в его словах? Сам он верит: полная. Но мы только что видели, как он умеет жить не головою, а сердцем: радоваться свежести утра, жадно всматриваться в «каждую росинку». Мы помним, как при первой встрече с Верой он ничего не взвешивал и не разбирал, а просто отдался печальной радости свиданья. Сейчас он ничего этого не помнит. В данную минуту он чувствует и мыслит так, как говорит. Но эта минута может смениться другой!
«высохла, испарилась, умерла», другая «шевелилась и жила к услугам каждого». Теперь он рассказывает Вернеру, что в нем живут два человека: «один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его». На первый взгляд, он не противоречит сам себе: две половины души, два человека- по-разному сказано об одном и том же. Но это только на первый взгляд.
После его разговора с Мери мы сделали вывод, что ему пришлось убить в себе лучшие, может быть, свойства, - теперь мы видим другое: та половина души, которую он считал умершей, на самом деле шевелится и живет; в Печорине есть и сила страстей, и стремление к добру; в том-то и состоит его трагедия, что он сознает, в каждую минуту своей жизни понимает, как много в нем напрасно гибнущих сил; он страдает не только от своих недостатков, но и от своих достоинств.
В «Евгении Онегине» все участники дуэли были настроены серьезно. Ленский кипел «враждой нетерпеливой»; Онегин, внутренне терзаясь, понимал, однако, что отказаться от дуэли у него не хватит мужества; секундант Онегина, лакей Гильо, был испуган; секундант Ленского, Зарецкий, «в дуэлях классик и педант», наслаждался ритуалом подготовки к поединку «в строгих правилах искусства, по всем преданьям старины». Зарецкий отвратителен, ненавистен нам, но и он начинает выглядеть чуть ли не благородным рыцарем, если сравнить его с секундантом Грушницкого-драгунским капитаном. Презрение Лермонтова к этому человеку так велико, что он даже не дал ему имени: довольно с него чина!
Конечно, драгунский капитан и не помышляет, что эта дуэль может кончиться трагически для Грушницкого: он сам заряжал его пистолет и не зарядил пистолета Печорина. Но, вероятно, он не помышляет и о возможности гибели Печорина.
«- Мы давно уж вас ожидаем, - сказал драгунский капитан с иронической улыбкой.
Я вынул часы и показал ему.
Он извинился, говоря, что его часы уходят».
Ожидая Печорина, капитан, видимо, уже говорил своим друзьям, что Печорин струсил, не приедет, - такой исход дела вполне бы его удовлетворил. Но Печорин приехал. Теперь - по законам поведения на дуэлях - секундантам полагалось начать с попытки примирения. Драгунский капитан нарушил этот закон, Вернер - выполнил.
«- Мне кажется, - сказал он, - что, показав оба готовность драться и заплатить этим долг условиям чести, вы бы могли, господа, объясниться и кончить это дело полюбовно.
- Я готов», - сказал Печорин.
«Капитан мигнул Грушницкому»... Роль капитана в дуэли гораздо опаснее, чем может показаться. Он не только придумал и осуществил заговор. Он олицетворяет то самое общественное мнение, которое подвергнет Грушницкого насмешкам и презрению, если он откажется от дуэли.
«мигнул Грушницкому», стараясь убедить его, что Печорин трусит - и потому готов к примирению. То «взял его под руку и отвел в сторону; они долго шептались...». Если бы Печорин на самом деле струсил - это было бы спасением для Грушницкого: его самолюбие было бы удовлетворено и он мог бы не стрелять в безоружного. Грушницкий знает Печорина достаточно хорошо, чтобы понимать: он не признает, что был ночью у Мери, не откажется от утверждения, что Грушницкий клеветал. И все-таки, как всякий слабый человек, попавший в сложное положение, он ждет чуда: вдруг произойдет что-то, избавит, выручит...
«Мы будем стреляться».
Вот так Грушницкий подписывает свой приговор. Он не знает, конечно, что Печорину известен заговор драгунского капитана, и не думает, что подвергает опасности свою жизнь. Но он знает, что тремя словами: «Мы будем стреляться» - отрезал себе дорогу к честным людям. Отныне он - человек бесчестный.
«непременно будет убит». Грушницкий отвечает: «Я желаю, чтобы это были вы...»
«А я так уверен в противном...»- говорит Печорин, сознательно отягощая совесть Грушницкого. Если бы Печорин разговаривал с Грушницкий наедине, он мог бы добиться раскаяния или отказа от дуэли. Тот внутренний, неслышный разговор, который идет между противниками, мог бы состояться; слова Печорина доходят до Грушницкого: «во взгляде его было какое-то беспокойство», «он смутился, покраснел»-но разговор этот не состоялся из-за драгунского капитана. Признается же он в этом только себе. Внешне он так спокоен, что Вернер должен был пощупать его пульс - и только тогда мог заметить в нем признаки волнения.
Поднявшись на площадку, противники «решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу, спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами». Печорин не говорит, кому принадлежало это предложение, но мы без труда догадываемся: еще одно условие, делающее дуэль безнадежно жестокой, выдвинуто им.
Грушницкого «самолюбие и слабость характера должны были торжествовать!..»
Поведение Печорина трудно назвать вполне благородным, потому что у него все время двойные, противоречивые устремления: с одной стороны, он как будто озабочен судьбой Грушницкого, хочет заставить его отказаться от бесчестного поступка, но, с другой стороны, больше всего заботит Печорина собственная совесть, от которой он наперед откупается на случай, если произойдет непоправимое и Грушницкий превратится из заговорщика в жертву. |
