«Сумерки души» вот преимущественное сознание лермонтовского героя, отличное как от ангельской, так и от демонской позиции. Герой уже не может ни вернуться к прежней «детской» чистоте, ни преодолеть скепсис. Правда, направление его мысли в дальнейшем скорее демоническое: он предчувствует раннюю смерть («Кровавая меня могила ждет...»), но завершается все стихотворение возвращением к мотивам первых трех строф. Молодой чужестранец, видя картины природы, обращается к тем же изначальным мечтам, что волновали и лирического героя Лермонтова. Здесь, как и в других стихотворениях, возникают мотивы общественного непризнания
... смерть моя
Ужасна будет; чуждые края
Все проклянут и память обо мне
«родной душе»:
И мой курган!- любимые мечты
Мои подобны этим.
Сладость есть
Во всем, что не сбылось,- есть красота
Когда размером слов не стеснена,
Когда свободна, как игра детей,
Здесь, в сущности, повторены все мотивы первых трех строф - и возвращение к детству, и упоминание о звуках (ср.: «Нет звуков у людей Довольно сильных, чтоб изобразить Желание блаженства»), и трудность словесного выражения «страстей возвышенных» (ср.: «... но слов не нахожу»). Все стихотворение посвящено оправданию еще не принятого демонизма, уже соприкоснувшегося с душой поэта («Я к состоянью этому привык...»), но и не вполне овладевшего ею. Лермонтов как бы хочет получить гарантии в том, что «высокое зло», на которое решается его герой, и в самом деле не пройдет бесследно, а влекомый благородными побуждениями человек, не ставший богом, не будет именоваться заурядным преступником.
Эта трагическая коллизия внутренне для Лермонтова была неразрешимой. Господствующим переживанием остается чувство глубокого страдания, нравственных мук и полного одиночества в чуждом и враждебном мире. Страдание у Лермонтова всегда чревато мятежом, прямым и непосредственным действием. Во всем этом, безусловно, проявилась глубокая, хотя и стихийная, диалектичность лермонтовской лирики.
Душевные муки поэта выдвигаются на первый план. Страдание становится необходимым исходным моментом действия, ведущего к желанному покою. Демонический мятеж не самоцель, он только средство достижения искомого идеального состояния, в котором совместились бы и покой, и движение и который ближе всего к состоянию нирваны - к блаженному покою. Впоследствии, в стихотворении «Выхожу один я на дорогу», Лермонтов скажет об этом: «Я б хотел забыться и заснуть! Но не тем холодным сном могилы... Я б желал навеки так заснуть, Чтоб в груди дремали жизни силы, Чтоб дыша вздымалась тихо грудь...»
Подобно тому как идеальной действительностью для Лермонтова выступает срединное состояние между небом и землей, идеальное состояние лежит где-то между покоем и движением, между мятежной деятельностью и полным умиротворением. Но путь к этой идеальной внутренней настроенности лежит через тревоги и муки сердца, через демонические страдания и через достижение безграничной свободы. Лермонтовский поэт
Ценой томительных забот,
Он даром славы не берет.
исключен демонизм в качестве возможной нравственной позиции и в которых центральное место занимают противоречия между настоящей и «чуждой долей». Образы вольной стихии - бунтующей и спокойной - становятся поэтическими символами переживаний поэта. Все они носят устойчивый и даже однообразный характер, повторяясь из стихотворения в стихотворение. Первоначально у Лермонтова преобладали аллегории тина стихотворения «Чаша жизни», предполагавшие, по верному замечанию А. И. Журавлевой, «мыслимую подстановку прямого значения» . Затем Лермонтов усложняет поэтическую форму. Аллегории постепенно исчезают, появляются символические стихотворения, в которых философский смысл поэтически обобщен и уже не сводится к прямому логическому значению, не заменяется им. Стремление к воле часто выступает у Лермонтова в двух прямо противоположных аспектах: бури и покоя, взаимно уравновешивающих друг друга, переходящих одно в другое. Так, уже в «Желании» картина бурного, мятежного проявления вольных страстей:
Парус серый и косматый,
Я тогда пущусь в море
Разгуляюсь на просторе
С дикой прихотью пучин
сменяется контрастной, но не менее выразительной сценой безмятежного покоя как искомого идеального состояния:
Чтоб фонтан, не умолкая,
В зале мраморном журчал
Хладной пылью орошая.
Усыплял и пробуждал...
Внутренняя контрастность противоречивых устремлений лирического героя одновременно оказывается и их внутренним единством. В «Желании» эти порывы даны порознь, в отдельных строфах. В «Парусе» они объединены так, что буря включает в себя покой, а покой - бурю. |