Образ Родины и России в стихотворениях Лермонтова
«Бородина» идет прямая линия к «Родине», где лирическое переживание обусловлено объективным миром и прямо связано с народным сознанием. В этом стихотворении позиции славянофилов и Лермонтова уже решительно разошлись. Теперь именно с народной жизнью поэт связывает обновление России. В этом проявилась отчетливая логика лермонтовского идейно-художественного развития. «Родину» обычно сопоставляют со стихотворением А. С. Хомякова «Россия», с пушкинскими строками из «Путешествия Онегина», с лермонтовским же стихотворением «Прощай, немытая Россия...». Все эти сопоставления вполне справедливы. «Родина» написана как бы в ответ на те споры, которые шли в описываемое время. В «Родине» Лермонтов «продолжил мысль Бородина», но шагнул значительно дальше. В «Бородине» поэт развил идею ценности исторического прошлого для современности и резко противопоставил «нынешнее племя» солдатам 1812 года - «богатырям».
«Родине» он простодушно признается, что «Ни слава, купленная кровью, Ни полный гордого доверия покой, Ни темной старины заветные преданья» не трогают его сердца, «не шевелят» в нем «отрадного мечтанья». Что же произошло? Почему поэт, всего четыре года назад воспевший славу русского оружия, славу, «купленную кровью» и позволившую России обрести «покой», откровенно пишет о своем равнодушии именно к этой славе? Лермонтов словно смыкается с идеями «Философического письма» Чаадаева, опубликованного в «Телескопе». Правда, Лермонтов не столь решителен, как Чаадаев, продемонстрировавший крайнюю степень «похоронного красноречия», обращенного к России. Лермонтов не отрицает прошедшее, он менее резок в оценке русской истории. И все же она оставляет его равнодушным.
«странная любовь» к России имеет свое объяснение. Дворянский интеллигент уже отложился от России официальной, и та любовь, которая была основана на казенном патриотизме, не могла быть его любовью. Он любил отечество по-своему, он находил истоки любви уже не только и не столько в прошедшем, сколько в настоящем. Но у Лермонтова это была любовь не к сохранившимся обычаям и нравам предков, а к тем формам национального самосознания, которые послужили источником славных дел и которые могут дать богатые всходы в будущем.
«странной» и для официальных кругов, видевших величие России в самодержавно-крепостническом строе, и для самого дворянского интеллигента.
«Прощай, немытая Россия...», то откуда же возникает наперекор сознанию, «рассудку вопреки» «странная любовь». Это удивление самого дворянского интеллигента запечатлели нам не только стихи Лермонтова, но и строки Герцена, Белинского- словом, всех мыслящих людей эпохи безвременья. Тютчев позднее выразил его в гениальных стихах: «Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить: У ней особенная стать - В Россию можно только верить». Герцен, возражая Чаадаеву, обнажал перед собой борьбу рассудка и веры: «Мы верим, а ему (Чаадаеву) довольно указать пальцем; мы надеемся, а ему довольно лишь развернуть газету, чтобы доказать свою правоту». Действительно, со всех точек зрения любовь к такой родине, где на каждом шагу попрано человеческое достоинство, где за каждым бдительно шпионят «голубые мундиры», где столь блистательно молчит «послушный им народ», не может не показаться «странной».
«победить» эту «странную любовь». Герцен проницательно писал о людях 30-40-х годов: «Русская жизнь их оскорбляла на каждом шагу, и между тем с какой святой непоследовательностью они любили Россию и как безумно надеялись на ее будущее... и если когда в минуты бесконечной боли они проклинали неблагодатный родительский дом, то ведь это крепкие на ум не слышали в их проклятиях - благословения!» Однако дворянскому интеллигенту рассудок говорил и нечто другое. Строки
официальной идеологии и в этом смысле полемичны. Современники справедливо видели в них выражение своих чувств и переживаний.
«темной старины» проистекает из нового отношения к современной ему действительности. Лермонтов сознает, что старые формы жизни, послужившие источником былой славы и даже нынешнего могущества, отошли в прошлое, что возрождение России возможно лишь на основе этой действительности, этой жизни. Это был шаг вперед по сравнению с «Бородином».
«Родине» все перемешалось: слава, покой1, заветные преданья противопоставлены современной жизни. ЕслИ в «Бородине» Лермонтов любил прошлое, то в «Родине» он любит настоящее, но особенное, «странное» настоящее. И тут обнаруживается не только расхождение с «Бородином», но и глубокая, внутренняя общность. В «Бородине» эпическая героика возникает как естественное проявление природных, незамутненных цивилизацией чувств и способностей простого человека, солдата. В «Родине» столь же естественная, органическая любовь («За что, не знаю сам») направлена на тот же природный мир, исполненный чистоты и непосредственности, внутренней цельности, далекий от цивилизации и близкий и простой, органической и патриархальной жизни.
«Родина» не раз сравнивалась с «Россией» Хомякова. Чаще всего исследователи обращали внимание на расхождение между конечными выводами Лермонтова и Хомякова, а содержание «критической части» признавали совпадающим. Однако это не совсем так. Для Хомякова «прахом» оказывается не только слава истории, но и все природное бытие России. Он с одинаковым рвением отрицает «Землю несокрушимой стали, Полмира взявшую мечом», и красоту степей, и раздолье рек - природное богатство России («И хлебом пышет тук степей»). Лермонтов, однако, строго отделяет картины природы от исторических, духовных, идеологических ценностей.
«критической части» есть несовпадение. Органическая жизнь России выносится Лермонтовым за пределы ее истории. То, что для Хомякова выступало как предмет критики, для Лермонтова становится источником любви. |
