«Боярине Орша», Лермонтов опять берет землю под свою защиту, снова борется за ее равноправность с Небом. Арсений, преданный в руки монастырских судей, поднимает бунт против законов святой обители. Он хочет воли, хочет узнать, «прекрасна ли земля», «для воли иль тюрьмы на этот свет родимся мы». Это - веление сердца, в котором есть другой закон, «ему не менее святой». И он настолько сын земли, поклонник ее здоровых стихийных сил, что он и от рая готов отказаться, если не найдет там своего земного идеала.
«Что без нее земля и рай? Одни лишь звучные слова, блестящий храм без божества». И тут уже ясно намечаются основные тона главного мотива «Мцыри», и яснее всего эти новые элементы в творчестве Лермонтова. Это - признание самоценности языческого начала, возможность не только оправдать землю, но и принять ее целиком за ее красоту, за те покоряющие восторги, которые дарит человеку природа. Арсений убежал из стен святых, укрылся в лоне природы, слился с нею и сразу «забыл печали бытия». То же делает и Мцыри, который всю свою жизнь лелеял одну мечту: вырваться из этих «душных келий и молитв в чудный мир тревог и битв». Лермонтов пользуется здесь всем богатством своих красок и пленительно рисует грешную землю. Перед нами совсем иное, новое, просветленное отношение к ней.
Поэту открылись в ней какие-то иные ценности, иной смысл, и он всецело держит сторону Мцыри даже тогда, когда тот чувствует себя братом барса и, подобно ему, жаждет крови. «Мцыри» написаны позже (в 1840 г.), но уже теперь, в самом начале этого периода, эта новая струя в творчестве Лермонтова, эта близость к земле чувствуется достаточно сильно. Поэт и на небо начинает смотреть другими глазами, говорить о нем с какой-то чудесной простотой, именно словами земли. Таковы лучшие его небесные гимны: «Ветка Палестины», молитва: «Я, Матерь Божия», «Когда волнуется желтеющая нива». В особенности характерно «Когда волнуется желтеющая нива»; здесь уже ясное предчувствие примирения обоих начал: неба и земли.
Не синие горы Кавказа пленяют его, не в грозных завываниях диких бурь улавливает он родственные душе звуки; в нем вызывает чувство умиления свежий лес, шумящий при звуке ветерка, и сагу таинственную ему лепечет «студеный ключ, играя по оврагу». И когда он воспринимает все эти простые, естественные звуки, тогда он может «счастье постигнуть на земле и в небесах увидеть Бога». Земля стала ему совсем близкой и родной, и позднее - в стихотворении «Выхожу один я на дорогу» (1841), поэт уже знает, что ему нужны земные грезы; ему нужно, чтобы во время векового сна «в груди дремали жизни силы, чтобы дыша вздымалась тихо грудь, и сладкий голос пел про любовь, и темный дуб, вечно зеленея, над ним склонялся и шумел».
«странною любовью», любит «ее полей холодное молчанье, лесов дремучих колыханье, дрожащие огни печальных деревень, дымок спаленной жнивы и на холме средь желтой нивы чету белеющих берез» («Отчизна»). Лучи этой новой любви отбрасываются как бы и назад и ярко отражаются в его прекрасной «Песне про царя Ивана Васильевича Грозного» (1837). Далекое прошлое России рисуется ему уже не в фантастических очертаниях, как раньше в «Сыне вольности», а во всей прелести народной былинной простоты, и он узор за узором выводит картины тогдашнего быта. Ему открылся дух того времени, он постиг несложную, но цельную психологию тех людей. Еще сильнее сказывается новая тенденция в отношении Лермонтова к современности. Теперь он заинтересован в вопросах земли; он выстрадал право предъявлять к человеческой личности свои высокие требования.
От того так мощно звучат те укоры которые он посылает своему поколению, и прежде всего людям определенного круга. Главным сатириком является он уже в стихотворении: «На смерть Пушкина», в обращении «надменным потомкам известной подлостью прославленных отцов», «свободы, гения и славы палачам». Он хорошо знает этот «свет завистливый и душный», он изучал его, скрывая свои думы под непроницаемой маской. Тонким и чутким наблюдателем жизни сказывается он и в «Думе», и в стихотворении «Первое января»: резко и выпукло набросаны им черты общества той эпохи, расслабленного и обезволенного - те самые черты, которые одновременно рисуются в широких рамках бытового романа: в «Герое нашего времени». Печорин и Грушницкий - типические образы, ставшие определением того ряда явлений, который Лермонтов наметил в свой «Думе»: («и ненавидим мы, и любим мы случайно, ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, и царствует в душе какой- то холод тайный, когда огонь кипит в крови»). Грушницкий типичнее Печорина и больше годится в «герои нашего времени»; в Печорине еще слишком много автопортретности.
чувствовать природу, делать его одиноким - словом, подчеркивает, как можно ярче, все индивидуальное, чтобы скрыть под ним типическое: эгоизм, мелочную страсть к позировке, душевный холод. Тем сильнее проявляются эти черты в Грушницком. Его, и за одно с ним все «водяное» общество, Лермонтов не пощадил, и получилась широкая и правдивая картина жизни определенного круга. Картина выходит особенно яркой благодаря архитектонике романа: Максим Максимович нарисован раньше, и когда потом проходят действующие лица из «дневника Печорина», то им все время противостоит его великолепная фигура во всей своей чистоте, несознанном героизме и смиренномудрии - с теми чертами, которые нашли свое дальнейшее углубление у Толстого в Платоне Каратаеве, у Достоевского в смиренных образах из «Идиота», «Подростка» и «Братьев Карамазовых».
возможности их примирения, их слияния, синтеза между ними, - таков был тяжелый путь жизни и творчества Лермонтова. Этот путь далеко еще не был закончен: его оборвала преждевременная гибель и то, что ему открылось в лучшие мгновения, к чему он так упорно шел, лишь манило его своим счастьем, но еще не переродило его душу до последних оснований. Оттого и возможны были частые перебои, отзвучия прежних тяжелых переживаний.
В таких стихотворениях, как: «Гляжу на будущность с боязнью», «И скучно и грустно», «Благодарность», «Дубовый листок оторвался от ветки родимой», тоска опять обостряется до прежней нестерпимой боли, и снова рыдает в них безнадежность крайнего абсолютного отрицания всякого смысла жизни. «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманием вокруг - такая пустая и глупая шутка»: вот основной мотив всех этих элегий. Старая болезнь духа сказывается также в том, что он вновь возвращается к «Демону», пишет свой последний, пятый очерк, в котором опять ставит с прежней остротой прежнюю проблему о назначении жизни, об отношении человека к Богу, земли к небу. Здесь Лермонтов уже окончательно сливается со своим демоном, сделав его похожим «на вечер ясный: ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет». Следы тяжелых настроений имеются и в «Сказке для детей», и в «Беглеце», и в прекрасном по своей безыскусственности «Валерике», рисующем картины военной походной жизни, и в пророческом «Сне», в котором он предугадал свой преждевременный конец.
волевой характер. В этом смысле Лермонтов безусловно наполовину «герой безвременья». Он умер, не успев окончательно примириться с жизнью, и следовавшие за ним поколения его всегда воспринимали как бунтаря Прометея, восставшего на самого Бога, как трагическую жертву внутренних противоречий, как воплощение вечно печального духа отрицания и сомнения. Полны поэтому глубокого смысла те слова, в которых Белинский, сопоставляя Лермонтова с Пушкиным, резко подчеркивает их полярность: «Нет двух поэтов, - говорит он, - столь существенно различных, как Пушкин и Лермонтов.
любо было в теплой стороне предания; встречи с демоном нарушали гармонию духа его, и он содрогался этих встреч; поэзия Лермонтова растет на почве беспощадного разума и гордо отрицает предание. Демон не пугал Лермонтова: он был его певцом». «Гордая вражда с небом, презрение рока и предчувствие его неизбежности» - вот что характерно для его поэзии. Это - самые верные слова из всех, которые когда-либо были сказаны про историческое значение Лермонтова; они указывают на ту внутреннюю интимную связь, которая существует между творчеством Лермонтова и всей последующей русской художественной мыслью, главным образом в лице Достоевского, Толстого и их школ. |
