есть. В стихии, в хаосе, в неисчислимых жертвах, в ожесточенной резне - зорким взглядом поэта видел великий разум революции, ее человечность, ее возвышенное благородство, ее великую очистительную силу. Изображая разбушевавшиеся страсти народного восстания, показывая бедствия, муки и невинные жертвы, он нигде и ничем не выразил сомнения в необходимости: революционных битв, нигде и ни в чем не осудил народ и не изрек кисло-сладких сентенций ложной мудрости: «не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный».
Он осуждал народ за другое: за рабское послушание и покорность. Ему дано было видеть великий смысл беспощадного русского бунта. Великий смысл при всей его разрушительной силе, неисчислимых страданиях и бедах, при сомнительности непосредственных результатов и, наконец, даже при неудаче его. Трезво глядя на возможности и характер восстания, говоря о своем участии в нем, Лермонтов не ожидает быстрой, непосредственной и гарантированной удачи народного выступления. Скорее, наоборот: ему представляется неизбежным поражение восстания и при этом своя трагическая судьба: «Я предузнал свой жребий, свой конец...» Но это ни на миг не изменяет ни его оценки революции, ни его отношения к ней. Такая фанатическая приверженность к идее необходимости революции, к идее, ставшей чертой личности и характера Лермонтова, в истории встречается нечасто. И не совершают ли литературоведы очередной акт несправедливости по отношению к великому поэту, когда на основании его стихотворения, извлеченного из альбома дочери реакционного историка - Софии Николаевны Карамзиной и носящего все черты альбомности, явно преувеличивают мирные желания и мирные настроения поэта в последние годы жизни? Мы убеждены, что ни Карамзиной, никому другому не было дано приручить великого поэта. И относительно его будущего наиболее вероятен и наиболее обоснован прогноз Чернышевского, который видел в Лермонтове соратника Белинского, человека отнюдь не мирных намерений и настроений...
Приверженность Лермонтова к революции, влюбленность в нее таилась у поэта в самых глубинах сердца, в его сокровеннейших тайниках. События тридцатого года во Франции, Бельгии, Польше, Англии, России. Албании падали на подготовленную почву: поэт жаждал бури земной и небесной, искал ее и призывал ее. Без нее настроение Лермонтова 30-го года можно характеризовать как трагическую безысходность, о чем говорит вся любовная лирика этого времени, которой не недоставало масштабности и общественного содержания. В силу этой трагической безысходности Лермонтов только и мог сказать: «Моя революция». От нее он ждал своего освобождения. Прочитайте его стихи 1830 года, обращенные к загадочной Н. Ф. И., - они производят гнетущее впечатление. Настроение поэта тяжелое, мрачное, мрак беспросветный, «чувства, ум тоскою стеснены», - нечего делать и некуда податься. Состояние трагического одиночества усиливается любовью. Поэт несет к ней свою печаль и горестные раздумья, а она...
Но тут мы должны прервать себя для вынужденного и крайне необходимого замечания. «Загадка Н. Ф. И.» была артистически разгадана Ираклием Андрониковым со всем изяществом и художественной завершенностью, свойственной этюдам этого замечательного человека, поэта в исследованиях и исследователя в дивной поэзии своих «устных рассказов». Там, где побывал Ираклий Андроников, другому делать нечего, - сюда нечего добавлять. Право всякого рода добавлений и уточнений может остаться только за Лермонтовым и ни за кем более. И поэт помогает разгадать до конца «загадку Н. Ф. И.» - Наталии Федоровны Ивановой. С его слов мы можем сказать, не хлопоча особо о деликатности выражения, что это была типичная московская дворяночка, средней руки и пошиба; поэта она не понимала и не могла понять, и не в силу недостатка умственной изощренности, а в силу убожества своей мещанской психологии. Она не любила Лермонтова, но, очевидно (и здесь-то и проявилось все убожество ее души), ей льстила его любовь, и она, кокетничая, решила придержать поэта при себе (вернее, при своем альбоме), маня его и отвергая. Она использовала все выгоды беспредельно любимой женщины и вконец истерзала поэта. Его стихи к ней - крик, стон, плач, моление о помощи и пощаде, и все это завершилось грозовым и очистительным: «Я не унижусь пред тобою...»
с ней. И особенно много нам расскажут стихи, посвященные Н. Ф. И. Кстати, их, очевидно, гораздо больше, чем принято думать. Ряд лирических пьес тридцатого - тридцать первого годов, обращенных к женщине, не названной по имени, следует с очень большой вероятностью адресовать Н. Ф. Ивановой.
«Любил с начала жизни я...» О чем оно, это стихотворение? Если мы скажем о непонятой и неразделенной любви, мы будем правы, но очень далеки от истины. Дело в том, что поэт нес своей любимой все самое сокровенное свое, он действительно исповедовался перед ней, говорил ей о своих тайных помыслах и стремлениях, о добром начале и предназначении человека, о зле, царящем в мире, о своем «угрюмом уединении»,. которое его тяготило, но которое было вынужденным изгнанием из общества, где он боялся натолкнуться, «грусть не утая», на сожаление или на осмеяние. Он шел к ней за помощью и ждал ее, - ждал от любимой «примирения с людьми». И что же получил он в ответ на слова великой искренности и величайшего доверия, при котором нельзя не только оскорблять человека, но и сеять в нем неосторожным словом сомнение в неразделенное его страданий и скорби? Что же он получил в ответ?
В меня вперился изумленный,
Нет, не выбирала выражений Наталья Федоровна Иванова в разговоре с Лермонтовым. По сравнению с этим разговор графини-внучки с Чацким можно считать верхом утонченности и деликатности. |
