«Вадима» с историческим преданием, с его литературными обработками, с произведениями, бывшими в поле зрения молодого Жуковского и в той или иной степени отозвавшимися в его первом оригинальном повествовании, всякий раз помогает уловить дополнительные грани замысла повести и ее художественной проблематики. Но «Вадиму Новогородскому» неслучайно предпослана элегия в прозе - «дань горестной дружбы памяти Андрея Ивановича Тургенева», но которой «настраивается» и сама «книга первая» с ее мотивами сыновней и дружеской утраты, с ее воспоминаниями об ушедшей в прошлое новгородской вольности. Замысел Жуковского в целом и его специфика не могут быть поняты без проникновения в ту систему образных и смысловых перекличек, которая связывает интродукцию с «книгой первой», определяет внутренний смысл рассказа о встрече Вадима с Гостомыслом и насыщает его. глубоко лирическим содержанием. Вывод, будто «предисловие «Вадима» лишь случайно присоединено к последующей повести», уже подвергался сомнению, и, думается, справедливо.
«Вадима Новогородского», исследователи не случайно вспоминают о карамзииском «Цветке на гроб моего Агатопа», в одном из любимых произведений Андрея Тургенева. Подобно тому как Карамзин отдал здесь дань дружбы умершему молодым А. А. Петрову, Жуковский задумал «воздвигнуть памятник» Андрею Тургеневу, но сделал это по-своему. Поначалу он полагал, что лучшим памятником другу будет издание его писем, «в которых так видна душа его, благородная и необыкновенная». В «Вадиме» Жуковский пошел по другому пути: он стремился создать произведение, верное заветам Андрея Тургенева. Вот что писал он в предисловии: «Тень твоя надо мною; она собеседница безмолвных часов моих, незримый хранитель моего сердца! - Так! в ее священном присутствии, прахом твоим любезным, драгоценным остатком милой жизни, клянусь быть другом добродетели. Грозным и разъяренным да узрю тебя пред собою, если порок услышит хвалу мою, и гордый возвеселится моим унижением. Тихая муза моя непорочна, как сама природа: не бросит цветов на стезю недостойного».
в глаза и воспринималось Андреем Тургеневым как позорное, «посрамляющее» писателя явление. В первой своей речи в Дружеском обществе он призывал собравшихся: «Поклянемся с простым, но сильным красноречием сердца во всех испытаниях жизни, во всех случаях, когда мы хотя бы малою подлостию могли снискать величайшие выгоды, - всегда оживляться духом нашего Собрания и предпочитать всему честь и душевное благородство».
«Вадима Новогородского» своей клятвой «не бросить цветов на стезю недостойного» и во исполнение клятвы начал повествование о героях древности. В речи, произнесенной 16 февраля 1801 г., Андрей Тургенев мечтал, предвкушая плоды деятельности новообразованного общества: «Ах, может быть, - с восторгом произношу слова сии, - может быть, воссияет тут в сердцах наших луч того небесного огня, который согревал сердца Леонидов, Кодров, Брутов и Аристидов! Какое блаженство, друзья мои, оживлять в груди своей, в нашем тесном кругу, тень оных великих времен прошедших!.. Проснитесь, дышите в нас величие, бессмертные мужи!». Воспламеняющая сила уроков древних героев - устойчивая тема выступлений Андрея Тургенева, и обращался к ней на заседаниях общества не он один; отозвалась эта тема и в речах таких ораторов, как А. Ф. Мерзляков и А. Ф. Воейков. Мы уже знаем, что к Вадиму Храброму Жуковский пришел от Вильгельма Телля, которого XVIII век чтил наряду с Брутом. Начальные слова «книги первой» «Вадима» («Оживись, пепел протекшего! Тени героев и великих, восстаньте из гробовых развалин») возвращают нас к только что цитированной речи, и не по одному лишь существу предмета. При всей литературной традиционности приведенных слов вряд ли такое лексическое совпадение можно счесть делом случая, когда мы говорим о двух произведениях, одно из которых посвящено Жуковским памяти Андрея Тургенева, а другое, принадлежащее перу последнего, было хорошо памятно Жуковскому.
«Вадима Новогородского» в сопоставлении с приведенными материалами убеждает, что в сознании молодого автора с духовным обликом Андрея Тургенева и с атмосферой Дружеского литературного общества, объединяющим центром которого он был, связывалась не только элегическая интродукция, как принято думать. Внутренняя проблематика «книги первой» еще более упрочивает этот вывод.
Нравственный облик героя Жуковского и его отношение к Гостомыслу позволяют говорить о полемичности «Вадима Новогородского» но отношению к поэме Хераскова «Царь, или Освобожденный Новгород». На этот факт, контрастирующий со стихотворным приветствием Хераскову, написанным Жуковским в марте 1799 г. от имени воспитанников Благородного пансиона, проливает свет дневниковая запись, которой по выходе поэмы, весной 1800 г., откликнулся на нее Андрей Тургенев: «Вышел «Царь», поэма Михаила> Матвеёвича Хераскова. И седой старик не постыдился посрамить седины своей подлейшими ласкательствами, и притом безо всякой нужды. Какое предисловие! Какой надобно иметь дух, чтобы так нагло, подло, бесстыдно писать от лица истины, какая мораль:
».
«Вадима Новогородского». |
