Достоевский в работе над романом, однако, все же иногда задумывался: нельзя ли в самом деле свести доводы Раскольникова к филантропии - более трезвой, чем туманно-романтическая филантропия сороковых годов, более смахивающей на расчеты вреда и пользы, свойственные шестидесятым годам, но все же не совпадающей прямым образом с «нигилизмом». В его воображении возникал образ Федора Петровича Гааза, врача-благотворителя, нечто вроде Швейцера XIX века (Гааз родился в 1780 и умер в 1853 году). «Неужели ж я не могу быть как Гаас?» - находим мы запись предположительной реплики Раскольникова в черновых тетрадях Достоевского. «Почему я не могу сделаться Гасом? Почему все потеряно? Ребенок. Кто мне запретит любить этого ребенка? Разве я не могу быть добрым?..»
Однако в окончательном тексте Достоевский устранил филантропическую, «гасовскую», мотивировку идеи преступления Раскольникова. «Гасовское» обоснование обедняло роман или даже ломало весь его замысел. Пропадал историко-философский размах, и выдвигалось на первый план морализирующее поучение, чуть не с криминалистским уклоном. Как можно скорбеть о мире, как можно жалеть человечество, если решаешься убить единого из тех, кто составляет человечество? Как можно заботиться о дальних, если ты убиваешь не только паука Алену (что ведь тоже не может быть оправдано), но и ближнюю свою, сестру свою, тихую Лизавету, которую надо было спасать, а не убивать? Это были неизбежные вопросы, но в софистических выкладках Раскольникова они приобретали своеобразный смысл.
«бога». Кого он хотел осчастливить, исполняя свой «гуманный» кровавый долг? Тысячу, сотню людей или он хотел только выполнить свои сыновние и братнины обязанности? В черновых проспектах, именно в «гасовском» контексте, Достоевский заготовил было реплику для Раскольникова: «О матери, о сестре: «Нет, для вас, мои милые создания! А люди подлы...»
«гасовской» филантропии - прекрасное качество, но оно не выводит человека из разряда обыкновенных и не изменяет традиционного течения жизни. Достоевский это прекрасно выразил в разговоре между студентом и офицером, подслушанном Раскольниковым в трактире. «Убей ее,- рассуждает студент,- и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощью посвятить потом себя на служение человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно, крошечное преступленьице тысячами добрых дел?» Однако, поговоривши, оба молодых человека пошли играть в миллиард. Филантропический расчет может подвигнуть на единичное или на повторные добрые дела, но он не может подвигнуть на преступление.
При сосредоточении на «гасовской» мотивировке пропадала к «миру гордая вражда». На филантропическую любовь к людям способен был не только Иван Петрович (из «Униженных и оскорбленных»), но даже и старик Мармеладов. Это его закон - «надобно же всякого человека пожалеть». Из жалости он и женился на беспомощной Катерине Ивановне, оказавшейся у разбитого корыта. Катерина Ивановна пошла за Мармеладова, плача и рыдая и ломая руки, пошла, ибо некуда ей было идти.
неизбежностью проистекла горестная судьба Сонечки, филантропический подвиг Мармеладова не мог поставить преград и для эвентуальной проституции Полечки. Как ни самоотвержен филантропический человек, он не может искоренить зло, он не может изменить мир. И при тысяче филантропических дел мир остается таким, каким был, единичные добрые дела оказываются ничтожными перед бесконечностью бедствий и бесконечностью зла. Великие, всеобщие цели филантропического гуманизма уходят в пучину человеческих бедствий, как в песок, расчет поправить множеством добрых дел единичное зло истаивает, как дым.
«Села Степаичикова») идиотизм и подлость: «Я не из интереса это сделал... я бы помогал бедным, Я хотел тоже способствовать движению современного просвещения...»
«Весть, это не так! - отбрасывает его сам Раскольников. - Я опять не так рассказываю!» - вынужден он признаться. |
