«наваждения», «затмения рассудка и упадка воли», автоматически, словно другой («черт убил, а не я») руководил его действиями, сопровождаясь «чем-то вроде болезни»: «Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом». Эти почти механические движения сопровождаются неодолимым отвращением Родиона к тому, что он делает. Им овладевает состояние мучительного раздвоения: одна какая-то сторона его существа преодолевает другую.
«захотелось бросить все и уйти». Второе, непредвиденное кровавое насилие над безответной Лизаветой окончательно погружает его в чувство какой-то отрешенности и отчаяния, он становится как бы бессознательным проводником злой силы. По замечанию автора, если бы в эту минуту Родион мог правильно видеть и рассуждать, то он «бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить... от одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал. Отвращение особенно поднималось и росло в нем с каждою минутою». Позже в своей исповеди он разъясняет Соне: «Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки...» Преступление совершается согласно сочиненной теории, которая приобрела необычайную силу, встретив поддержку со стороны скрывающейся в глубинах подсознания страсти к разрушению.
«Натура» опрокидывает «расчет», верный как арифметика. Предлагая за одну смерть спасти сто жизней, Раскольников взял лишь незначительную часть ценностей и не мог ими воспользоваться. Индивидуалистическая борьба с обществом даже во имя высоких целей приводит его к собственному отрицанию.
ростовщицы, уже заражает его всеми ядами эгоистического самоутверждения и ставит в противоречие с духовным потенциалом. Ему не удалось победить «наваждения» несмотря на отчаянное внутреннее сопротивление. До последней минуты он не верил в свою способность «переступить», хотя «весь анализ, в смысле нравственного разрешения вопроса, был уже им покончен: казуистика его выточилась, как бритва, и в самом себе он уже не находил сознательных возражений».
«Безобразная мечта», как демоническая красота индивидуалистического своеволия, как «болезнетворная трихина», вселилась в Раскольникова и подчинила себе его волю. По Достоевскому, мысль - тоже реальность, когда она становится всепоглощающей страстью. Достоевский писал: «Идея обхватывает его и владеет им, но имея то свойство, что владычествует в нем не столько в голове его, сколько воплощаясь в него, переходя в натуру всегда со страданием и беспокойством, и уже раз поселившись в натуре, требуя и немедленного приложения к делу».
В статье «Для чего люди одурманиваются?» (1890) Толстой воспользовался образом Раскольникова для иллюстрации положения о том, что все действия человека имеют свое начало в его мыслях. «Для Раскольникова, - писал Толстой, - вопрос о том, убьет ли он или не убьет старуху, решался не тогда, когда он, убив одну старуху, стоял с топором перед другой, а тогда, когда он не действовал, а только мыслил, когда работало одно его сознание и в сознании этом происходили чуть-чуточные изменения». Тайна того автоматизма, с которым Раскольников пошел «кровавиться», и состоит в способности человека отравляться ложной идеей и подчиняться ей вопреки протесту нравственного чувства.
Изображается неотвратимость задуманного действия: Раскольников оказался во власти той огромной духовной силы, которая называется мыслью. Достоевский показывает Раскольникова в состоянии крайнего нравственного падения, саморазрушения, самоотрицания, в перспективе «восстановления», «самосохранения и покаяния», обретения свободы как своей духовности с той же самой неотвратимостью, с какой Раскольников совершает преступление, наступает возмездие, развертывается саморазоблачение.
Резкая смена психологических состояний, когда чувство животной радости самосохранения уступает место мучительному ощущению своего бесконечного «уединения» среди людей и желанию признаться, не случайна: она выражает движение авторской мысли. Внезапно пришло внутреннее нравственное наказание, о котором Раскольников не думал, радуясь за минуту перед тем «спасению от давившей опасности». Он почувствовал себя заключенным в полное одиночество: «С ним совершалось что-то совершенно ему незнакомое, новое, внезапное и никогда не бывалое», «будь то все его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни».
«странным и ужасным ощущением» и не доходит до порога сознания: «И что всего мучительнее- это было более ощущение, чем сознание, чем понятие». Авторская реплика служит скорее намеком, чем этико-философским и психологическим комментарием, анализом сущности этого «странного ощущения». На наш взгляд, М. М. Бахтин ошибается, считая слово героя о себе самом адекватным выражением наиболее затаенных и глубинных движений души. Подсознательные процессы не могут найти прямого выражения в слове героя, и потому они становятся объектом авторского понимания и авторского слова. Тот «смысловой избыток». который, по мнению Бахтина, присущ только создателям «монологических романов», свойствен и Достоевскому. Он видит проницательно и то, что смутно иногда ощущается героем-персонажем, но не осознается им до конца. Снимая слой за слоем, автор добирается до глубинных пластов психики, до того основания личности, которое само по себе является подвижным и одновременно устойчивым.
есть противоречие в самом определении. Так, Фрейд, защитник бессознательного, говорит: «Ведь сущность чувства состоит в том, что оно чувствуется, т. е. известно сознанию. Возможность бессознательности совершенно отпадает, таким образом, для чувства, ощущений и аффектов». Все дальнейшее повествование становится историей самосознания героя, превращением мучительного «странного ощущения» в факт его сознания. |
