«Преступление и наказание», у Достоевского позади было сорок пять лет жизни, а впереди - еще пятнадцать. Позади - «Бедные люди», «Двойник», «Записки из Мертвого дома», «Записки из подполья»... Впереди - «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Сон смешного человека», «Речь о Пушкине», план нового романа, лишь отчасти реализованный в «Братьях Карамазовых». Прежние произведения вывели его в число первых писателей России, но именно с «Преступления и наказания» начинается его всемирное влияние, подобное влиянию Данте и Сервантеса, Шекспира и Гете. Наверное, ключ к пониманию романа - в сопоставлении его начал и концов, первых страниц с последними. Начинается преступление не с убийства и кончается не признанием в полицейской конторе. В начале было Слово.
«двух разрядах» людей. «Первая, юная, горячая проба пера, - как говорит Порфирий. - Дым, туман, струна звенит в тумане... В бессонные ночи и в исступлении она замышлялась, с подыманием и стуканьем сердца, с энтузиазмом подавленным, а опасен этот подавленный энтузиазм в молодежи». За словом приходит расчет. Убить ростовщицу! «Одна смерть и сто жизней взамен - да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна». За расчетом - «проба». Раскольников идет к ростовщице - «примериваться». «Ну зачем же я теперь иду? Разве я способен на это? Разве это серьезно? Так, ради фантазии себя тешу: игрушки! Да, пожалуй, что и игрушки!» За пробой - дело.
«по плану», Раскольников «случайно» убивает Лизавету, которая, говорят, беременна и которая «случайно» обменялась крестиками с Соней... «Случайно» его вину берет на себя Миколка - еще одна жизнь. «Слушай, - говорит он Соне, - когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил... Так и знай!» - «И убили! убили!» - восклицает Соня. «Случайно» из-за преступления сына сходит с ума и умирает мать - он еще и матереубийца.
«необыкновенные люди» могут и должны «переступать законы», но только ради идеи, «спасательной для человечества». За полтора месяца - он случайно подслушивает разговор между студентом и офицером, разговор, в котором узнает «такие же точно мысли», что «наклевывались в его голове» («Одна смерть и сто жизней взамен - да ведь тут арифметика!») За два дня - знакомство с Мармеладовым, чья судьба остро напоминает судьбу его матери и сестры. Он решает «перейти черту», осуществить «предприятие»: «так тому и следует быть!» Он снова и снова убеждает себя в том, что «задуманное им - не преступление».
«как громом»). Горькая мармеладовская история уже реально грозит стать историей его родных. После прочтения письма он идет на бульвар и, как нарочно, встречает пьяную девочку - все ту же «вечную Сонечку», а скоро, быть может, уже и Дуню. И вдруг, случайно, узнает, что завтра, в семь часов вечера, процентщица останется одна: ее сестры, Лизаветы, не будет. День убийства. Раскольникова срывает с дивана звон часов. Подстегивает чей-то крик: «Седьмой час давно!» Он идет в дворницкую - никого, топор на месте... Случайно заглядывает в лавочку - десять минут восьмого. «... Вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!» Все, все, само время, словно ожившее и ускоряющее, загоняет его в тупик, кажущийся ему выходом. Все толкает его к тому, чтобы «переступить черту».
«комфорту» упрекнуть его невозможно. В карман он не норовит и ни денег, ни крови своей он не жалеет. И чем больше он бескорыстен, такой «идеалист», тем дольше будет он - искренне, убежденно и бескорыстно - совершенствовать и защищать свой метод проб и ошибок, пока... пока страшные сны не станут явью или пока мы наконец не усомнимся в главном - именно в чистоте его изначальных помыслов и не перестанем верить ему на слово. Да и верит ли он сам тому, что говорит? Не слышится ли в каждом его слове какого-то надрыва? Убежденность его безрадостна. «Два разряда», «высшие и низшие», «собственно люди» и «материал»... А куда отнести мать, сестру, Соню? К «низшему?» К «не-людям»? Или для родственников и близких - исключение? А дети? Тоже делятся на «два разряда» и «низших» из них надо топить, как котят, давить, как вшей? Раскольников боится такого (неизбежного) заострения выдвинутого им самим вопроса.
«мономан», человек, одержимый одной идеей. «Он был уже скептик, он был молод, отвлечен и, стало быть, жесток...» Уже из статьи следует, что, разделив всех людей на «два разряда», он относит себя, конечно, к «высшему» разряду («низший» - «не-люди»). Как может такое разделение, такая претензия совмещаться с «добрыми» целями?
«Прав, прав «пророк», когда ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует и правого и виноватого, не удостаивая даже и объясниться! - Повинуйся, дрожащая тварь, - не желай, потому - не твое это дело!» Еще одно признание. «Свобода и власть, а главное власть! Над всей дрожащей тварью, над всем муравейником! Вот цель! Вот тебе мое напутствие!» - бросает Раскольников Соне, обещая разъяснить это «напутствие» позже. Вот это решающее разъяснение: «Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим можно многое объяснить... Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил...» Он жаждал попасть в число тех, кому «все позволено»: «Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот и всех правее!.. Я лгать не хотел в этом даже себе! Не для того, чтобы матери помочь, я убил - вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил, для себя убил, для себя одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывать мне, в ту минуту, все равно должно было быть!.. Мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу!.. Тварь ли я дрожащая или право имею...»
«Между нами какая-то есть общая точка, а?.. Ну, не правду ли я сказал, что мы одного поля ягоды?» Недаром он повторяет: «Ведь вы пошли ко мне... мало того, что по делу, а за чем-нибудь новеньким?»
«Если же убеждены, что у дверей нельзя подслушивать, а старушонок можно лущить чем попало в свое удовольствие, так уезжайте куда-нибудь поскорее в Америку!» Но не свое ли угадывает Раскольников еще и в Лужине, который ведь в столичный город, кроме дел своих, тоже за «новеньким» приехал: «Я же рад встречать молодежь: по ней узнаешь, что нового». Когда Лужин восклицает по поводу убийства ростовщицы: «Но, однако же, нравственность? И, так сказать, правила...» - Раскольников вмешивается: «Да об чем вы хлопочете? По вашей же вышло теории! - Как так по моей теории? - А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать...» Он говорит - «по вашей», а сам прекрасно знает, что можно сказать и - «по моей», «по нашей». Раскольников оказывается здесь не врагом Лужина, а его социальным соперником. Лужин по-своему искренне убежден, что Раскольников - бездельник, а Соня - безнравственна, общество развращает, и что если не сегодня украла, то завтра непременно украдет. Вот, мол, он, Петр Петрович, и восстанавливает справедливость, подложив ей билет. В Лужине - бес сребролюбия, в Свидригайлове - бес сладострастия, в Раскольникове - бес честолюбия, и между ними, ненавидящими, боящимися и презирающими друг друга, - есть «общая точка». Это «возлюби прежде всего одного себя». Это - «я сам хочу жить, а то уж лучше не жить». |
