«присутствия» автора в исповедальном слове героя, обратимся к небольшой главке «Дневника писателя» 1876 г. под названием «Приговор» и к полемике вокруг нее. «Приговор» - это пространная предсмертная записка некоего N14, в которой разъясняются философские причины, приведшие автора к самоубийству. Это - типичная для многих героев Достоевского трагедия безрелигиозного сознания, отчаянный бунт против косных, «мертвых законов природы» (XI, 427). Достоевский, видимо, полагал, что помещенная на страницах «Дневника писателя» исповедь самоубийцы будет понята и оценена в свете уже известных его идей (поскольку весь «Дневник», несмотря на самостоятельное значение и законченность отдельных произведений, в него входящих, представляет идейно-художественное единство с единым образом автора).
«Приговор» и отношения автора к мыслям, высказанным в ней. В ответ на читательские вопросы Достоевский написал две новые статьи («Запоздавшее нравоучение», «Голословные утверждения»), в которых разъяснил и содержание «Приговора» и, как мы сказали бы теперь, свое понимание поэтики исповедальной формы. Достоевский признает несовершенство «Приговора», поскольку авторская позиция недостаточно воплотилась в самом произведении: «Нравоучение необходимо; но мне как-то совестно стало тогда приписать его. Мне показалось стыдно предположить даже в самом простодушном из читателей столько простоты, чтобы он сам не догадался о подкладке статьи и цели ее, о нравоучении ее. Для меня самого эта цель была столь ясна, что я невольно предполагал ее столь же ясною для всякого. Оказалось, что я ошибся» (XI, 483).
«Приговора», Достоевский пишет и о трагической коллизии героя и о своем авторском отношении к ней (о «подкладке» произведения, которая, к его огорчению, оказалась не очень заметной). Его герой - человек мыслящий и страдающий («Уж, кажется, я это выразил ясно» - XI, 487) - ставит перед собой «самые высшие, самые первые вопросы: «для чего жить...» и т. д., но ответа не находит. Он не понимает и не принимает «гармонии целого», так как не будет к ней иричастен. Герой «Приговора» не эгоистичен, он ищет примирения в любви к человечеству, в мечте о его счастливом будущем. «Эта мысль могла бы удержать меня на земле,- проговаривается он»,- замечает Достоевский в своем комментарии. Герои Достоевского часто целомудренно молчат и лишь изредка («мельком», «мимоходом» - указания на это встречаются в рукописях) «проговариваются» о самом сокровенном.
«Мне показалось, что я ясло выразил формулу логического самоубийцы, нашел ее»,- пишет Достоевский. Это - кругозор героя. В чем же «смысловой избыток», принадлежащий автору? В высшей нравственной цели бытия, утверждаемой как вера в бессмертие души, видит Достоевский «подкладку этой исповеди погибающего «от. логического самоубийства» человека» (XI, 485). Конечно, и художественных произведениях Достоевского его идеал выступает не в отвлеченно-религиозной оболочке, а в образах живых носителей добра, любви и самоотверженности. Характерно, что и статью «Голословные утверждения» Достоевский завершает так: «Словом, идея о бессмертии - это сама жизнь, живая жизнь, ее окончательная формула и главный источник правильного сознания для человечества» (XI, 489). . Чтобы воплотить эту авторскую тенденцию в «Приговоре», нужно было, вероятно, яснее определить ее в полемических высказываниях героя (Достоевский ссылается на то, что об этом вначале пскользь упомянуто) или ввести в исповедь какие-то эпизоды «живой жизни», с которыми соприкоснулся герой, по не освоил их душевно, не осознал их высшего значения.
«Приговоре», затронувшем огромную проблему человеческого бытия, не хватило «строительного материала» для создания четко выраженного авторского кругозора. Исповедь стала похожа на тгичный документ (хотя замышлялась как художественное произведение) и поэтому нуждалась в дополнительных авторских разъяснениях.
«Запискам из подполья», заметим, что уже в процессе работы над повестью Достоевский писал, что в монологе героя присутствуют два рода авторских идей: 1) совпадающие с мыслями повествователя и 2) полемически обращенные к его речи. В письме М. М. Достоевскому от 26 марта 1864 г. говорится о цензурных изъятиях из главы X первой части повести («Подполье»): «Пожалуюсь и за мою статью; опечатки ужасные и уж лучше было совсем не печатать предпоследней главы (самой главной, где самая-то мысль и высказывается), чем печатать так, как она есть, т. е. с надерганными фразами и противореча самой себе. Но что ж делать! Свиньи цензора, там, где я глумился над всем и иногда богохульствовал для виду,- то пропущено, а где из всего этого я вывел потребность веры и Христа - то запрещено.
» (П. I, 353). Нам важно это авторское «я»: «я глумился... и... богохульствовал для виду, ... я вывел потребность веры и Христа». Предпоследняя глава (X) действительно выглядит сильно урезанной, самой коротенькой среди других. «Богохульство» - бунт против мироустройства, против «законов природы», обрекающих человека на вечные страдания: «Зачем же я устроен с такими желаниями? Неужели ж я для того только и устроен, чтоб дойти до заключения, что все мое устройство одно надувание? Неужели в этом вся цель? Не верю» (5, 121). Та же мысль была повторена через много лет самоубийцей из «Приговора»: «Ну что, если человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтоб только посмотреть: уживется ли подобное существо на земле или нет?» (XI, 427).
«для виду»), чтоб утвердить идею о необходимости веры и Христа. О том, в какой стилистической «оправе» и с какой целью эта другая идея могла быть высказана человеком из подполья, судить трудно. Как известно, ни рукописи, ни корректуры «Записок» до нас не дошли. Однако можно предположить, что здесь впервые в творчестве Достоевского появилась излюбленная им формула о необходимости веры в бессмертие души. Этот факт до сих пор не был отмечен исследователями, но о нем, как нам кажется, свидетельствует сатира Щедрина «Стрижи. Драматическая быль», включенная в статью «Литературные мелочи» («Современник», 1864, № 5). Достоевский (Стриж четвертый) заявляет на заседании редакции, что написал новое произведение «Записки о бессмертии души» (Салтыков-Щедрин, т. 6, с. 493). Салтыков вряд-ли смог бы столь точно угадать самое формулу идеи Достоевского, если б не знал о цензурной истории «Подполья» и о том, что Достоевский считал очень важную часть своего текста изуродованной. (О подобных событиях в редакциях друг у друга сотрудникам «Современника» и «Эпохи» обычно становилось известно).
«Я глумился над всем». Здесь отмечен еще один нередко встречающийся у Достоевского тип соотношения голосов автора и героя: не полемика, а использование вызывающего тона повествователя с целью гротескно выразить авторскую мысль.
«Подполья» Достоевский через своего героя горячо выступает против идеала утопического социализма - «хрустального дворца» будущего общества. Но если дело только в этом, то почему же Достоевский полагает, что пропустить такой текст в печать без необходимого идейного противовеса могли лишь лица, находящиеся «в заговоре против правительства», неужто критика утопического социализма вредила правительству? Заметим, что Достоевский определяет точно: «я глумился над всем» (курсив мой. - Л. Р.). Не только и не столько над «хрустальным дворцом» (к которому есть, в сущности, только одна претензия, что это здание «навеки нерушимое», и ему нельзя «ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать»), сколько над социальным устройст-вом современного общества, которое символизировано в образе «курятника». Автор и повествователь едины в своей тревоге, что стараниями утилитаристов вместо дворца будет воздвигнут еще один вариант подобного курятница.
«вследствие некоторых старинных, нерациональных привычек нашего поколения» - 5, 120), хрустальный дворец противопоставляется курятнику, он хотя и с оговорками, принадлежит к сфере идеала, дорогого и для героя, и для автора. Курятник же неприемлем категорически, он отрицается во имя этого идеала: «Если вместо дворца будет курятник и пойдет дождь, я, может быть, и влезу в курятник, чтоб не замочиться, йо всё-таки Курятника не приму за дворец из благодарности, что он меня от дождя сохранил. Вы смеетесь, вы даже говорите, что в этом случае курятник и хоромы - все равно. Да,- отвечаю я,- если б надо было жить только для того, чтоб не замочиться. Пу, перемените, прельстите меня другим, дайте мне другой идеал. А покамест я уж не приму курятника за дворец» (5, 120). Второй образ действительности, аналогичный «курятнику» - «капитальный дом с квартирами для бедных жильцов по контракту на тысячу лет и на всякий случай с зубным врачом Вагенгеймом на вывеске» (там же). Вызывающее, эпатирующее выражение этих мыслей принадлежит герою, но ужас перед возможностью на тысячу лет продлить современное положение вещей, объединяет героя и автора. |
